Николай Руденко - Ветер в лицо

Но это уже было далеко за той чертой, от которой начиналась дорога в небытие.

Газик запыхкал и выехал со двора.

Солнце высилось над головой, дубы над заливом медленно покачивали отяжелевшими ветвями, и каждый отдельный листок выполнял свою прекрасную работу — ловил солнечные лучи, превращая их в соки жизни. Это физически ощутимо, когда входишь в темно-зеленую палатку и видишь просвеченные солнцем листья, что становятся прозрачными, нежными, словно каждый из них держит в своей зелени небольшой обломок солнца.

Они стояли втроем, — и сами были похожи на ту семью дубов, шумящих у залива: крепкий вековой дуб с корой в два вершка, с корнями, глубоко уходящими в недра, берущими не поверхностные соки, а глубинные... А рядом с ним два молодых дубка. Они достали своими вершинами до его вершины, но были еще не такие крепкие, как он, и пока что держались в земле не так твердо. Их еще иногда покачивает то ветер, который на старом дубе не всколыхнет даже ветки. Но они знают, что им теперь следует расти не столько вверх, сколько вглубь, набираться силы, твердости, чтобы их не качал не только этот едва заметный ветерок, а даже жестокая буря...

Долгий разговор, начатый еще у проходной завода. Это он привел их на берег залива, под эти дубы, потому что не хотелось расходиться по домам, не закончив его. И хотя Владимиру не терпелось прийти домой, где его ждала Густонька, но разговор захватил, не отпускал. Что же, пусть подождет. Он не так часто опаздывает.

Говорил Гордый.

— Доживу ли я до коммунизма — не знаю. А что вы доживете — это точно, полынь-трава!.. Никакого сомнения. — Потом, мечтательно улыбаясь, добавил: — Я, знаете, когда-то в рай верил. Давно это, правда, было! Очень давно. Но верил. И таким он мне сладким казался!.. Праведники сидят под деревьями, на арфах играют. Над их головами свисают какие-то неземные золотые плоды... Под ногами золотой песочек. Никаких тебе забот — сиди сиднем и радуйся тишине... А в прошлом году пожил немного в таком раю...

— Это вам приснилось, Георгий Кузьмич? — Весело спросил Коля.

— Почему приснилось?.. Все было в натуре — золотой песочек, райские плоды над головой... Мушмула там всякая, алыча, инжир... Никогда в жизни не приходилось видеть. Море плещется у ног. И тишина. Такая тишина, что слышно, как чайка трепещет крыльями. А делать нечего. Дней пять мне тот рай нравился. А потом скучно стало. Нет, думаю, Кузьмич, в праведники ты не годишься. Терпения не хватает сидеть без дела. Хотел было райскому садоводу помочь. А тут откуда ни возьмись — ангел летит. В легоньких тапочках, в белом халате. «Не положено», говорит.

— А разве там не было бильярда, например?

— В раю?.. Не обратил внимания.

— А вы бы книгу жалоб попросили, — вставил Коля, — и всем этим ангелам и архангелам всыпали по заднее число. За то, что не нашли для вас достойного развлечения.

— Э-ет!.. Не люблю жаловаться. Люблю сам порядки наводить. Я там главному апостолу сказал несколько слов...

Но я не об этом... Я говорю, что некоторые коммунизм так представляет. Море, пальмы, золотой песочек. Лежи себе на берегу, чтобы море пятки нежило. И никаких забот. Ни поругаться, ни рассердиться, ни погрустить... А мне, откровенно говоря, такого коммунизма больше, чем на месяц, не надо. Мне нужен такой коммунизм, чтобы было все: мозоли на руках, радость, печаль... Чтобы и поругаться было с кем. Мы с Марковной ругаемся по графику — ежемесячно в одну из суббот. А субботу выбираем сознательно: в воскресенье утром можно помириться... В другой день пойдешь на работу, еще до примирения, — и работа плохо клеится, и ссора затянется на несколько дней! Так вот, голубчики сизые... Кому-то надо для полного спокойствия сердца на курорт съездить, а кому просто с кем-то поругаться.

Гордый сел на широкий пень, под самым дубом, положил на колени тяжелые серые, как большие куски гранита, кулаки. Владимир и Коля разместились у его ног, на траве.

— Что же, мозоли тоже, возможно, будут... выскакивай каждое утро на турник — вот тебе и мозоли. Правда, Володька? — Коля растянулся на траве, сорвал стебелек, вставил в зубы. — И ссорится тоже не перестанут. На каждом этапе у человека своя мерка хорошего и плохого. — Он помолчал, глядя на Днепр, по которому плыл буксир, трудно ударяя о воду широкими лопастями. — Я, кажется, говорю не очень складно. Но это факт — наш век требует от человека значительно большей чистоты. А при коммунизме люди тоже будут и ссориться, и бороться... И все за то же самое — чтобы стать лучше, чище. И то, что даже нам сейчас кажется мелочью, будет большой моральной виной перед обществом. Будут новые, более высокие критерии...

— Например? — Спросил Сокол.

Круглов задумался, перебрасывая языком зеленый стебелек с одного уголка рта в другой.

— Не знаю... Будут свои конфликты. Будет и несчастная любовь. Не может не быть. Знаю только, что коммунизм не будет похож ни на курорт, ни на гигантскую человеческую оранжерею, ни на этот спокойный залив. И люди все больше и больше будут требовать от себя. И будут свои трудности. Даже свои трагедии.

— Что ж, Николай, — сказал Кузьмич. — Ради этого стоит, жить. Если даже я умру — хотелось бы, чтобы хоть один мой глаз остался живым. Мне много не надо — лишь бы посмотреть, что будет на этой земле, которую я когда-то босыми ногами топтал... Ну, может, еще язык. Чтобы сказать тому незнакомому племени: «Здесь кровь моя, люди! На этой земле. В этих травах, деревьях. В ваших жилах. И я не хочу, чтобы вы забывали об этом. Когда мне было очень трудно, я жил, люди добрые, верой в то, что вы об этом никогда не забудете!..»

Федор шел степной дорогой. Ветер выхватил из неглубокого ярка перекатиполе, погнал впереди. Оно катилось, высоко, пружинисто подпрыгивая, останавливалось на мгновение, как бы пытаясь зацепиться за бугорок или за выбоину, но ветер снова подхватывал его и гнал неизвестно куда.

Федор подумал — так и с людьми бывает, когда у них не хватает внутреннего сопротивления, когда они боятся пойти навстречу ветру, когда ветер жизненных событий все время подталкивает их в спину... С людьми? А разве не с ним самим?..

Небо было тяжелое, серое, землистое, как только что перепаханный подзольник. А по серому небу, медленно покачиваясь, двигался черный караван горбатых туч. Вдоль степной дороги ветер обивал пушистые головки одуванчика, разбрасывал невесомое семя, как белый лебяжий пух. Ромашки уже отцвели, и теперь на тоненьких ножках покачивались не белые кружевные цветы с желтой сердцевиной, а сама эта сердцевина, невзрачная, голая, желтоватая.

Федор шел мрачный, ссутулившийся. Шел, чтобы только идти, не стоять на одном месте. Ему почему-то вспомнилась смерть отцовского товарища — дяди Афанасия. Федор был тогда десятилетним мальчишкой. Однажды зимним вечером в цеховой кладовой вспыхнул бак с бензином. Кто-то из рабочих схватил его голыми руками и, яростно обжигаясь, выбросил в открытую дверь. В это время, напуганный необычным светом в кладовке, в дверях появился дядя Афанасий. Он был одет в заячью ушанку, в заплатанный полушубок, на ногах — высокие валенки. Бак ударился ему в грудь, выкатился на притоптанный снег, облив Афанасия с ног до головы горящим бензином. Афанасий вспыхнул, как факел. Упасть бы ему в сугроб, обкидывать себя снегом, кататься, пока бы на него не положили мокрый брезент... Так нет, — Афанасий побежал в заснеженную степь. Его не могли догнать. Снег таял на его следах, ночь расступалась перед ним. Бежал, пока не упал замертво...