Николай Руденко - Ветер в лицо

— Заходите, товарищ директор, к нашему шалашу.

Если бы в это обращение было вложено меньше простоватой, доброжелательной искренности, Федор, возможно, воспринял бы его как оскорбление. Действительно, какой из него директор?.. Особенно сейчас.

— Нет, я пойду, товарищ Великанов. Спасибо.

— Как же вы пойдете?.. Такой градище. Словно кто-то небесные груши трясет. Как же идти?

— Да, как видите.

Федор направился по тротуару, оставив Великанова в воротах. Но вот Василий прикрыл полой пиджака аккордеон, бросился догонять Голубенко.

— Федор Павлович!.. Вы, наверное, во Дворец культуры?

Федор оглянулся, смерил Василия равнодушным взглядом.

— А что там?

— Как это — «что»? — Удивленно и несколько обиженно спросил парень. Затем с нескрываемым упреком в голосе ответил: — Наша заводская самодеятельность выступает. Подготовка к городской олимпиаде. — И после паузы добавил: — А из начальства никого нет. Ни Макара Сидоровича...

— Макар Сидорович в Москве, — холодновато заметил Федор.

— Ну, вот... Я и говорю.

Федор вспомнил, что его вчера приглашала на сегодняшний вечер самодеятельности Лиза Миронова, но разве ему сейчас до этого? Однако, действительно получается как-то неудобно. Надо зайти. Иначе молодежь обидится. Взглянув на часы, спросил:

— Когда начало?

— Через полчаса...

Во Дворец культуры они зашли тогда, когда почти все зрители сидели на местах. Василий провел Голубенко в первый ряд, шепнул какому-то парню, чтобы тот освободил место. Федор сел на скамью, оглянулся. Просторный зал и балкон были заполнены молодыми рабочими. Розовели улыбающиеся девичьи лица, сверкали белые зубы, развевались голубые, зеленые, белые платочки, золотились в свете люстр мальчишеские вихры. По залу катился сдержанный шепот, будто шуршащие волны среди спелой пшеницы. За Федоровой спиной худенький остроносый парень нашептывал что-то очень смешное в ухо круглолицей, полнощекой девушке, а та звонко хохотала в маленький кулачок. «Счастливые! — Подумал Федор. — Вот она, та замечательная жизнь, о которой я мечтал на фронте. Так просто... И прекрасно. А я выпал из колесницы».

Занавес раздвоился, медленно пополз в стороны. На сцену свободной, легкой походкой вышел конферансье — мастер мартеновского Трофим Яцына.

— Начинаем концерт художественной самодеятельности металлургического завода. Первым номером нашей программы — песня «Ленинские горы». Исполняет Владимир Сокол. Аккомпанирует Василий Великанов.

Видимо, молодые актеры-любители уже успели завоевать симпатии заводской публики — им аплодировали щедро, увлеченно. А когда на сцене появились Сокол в черном костюме и Великанов в белой рубашке, без пиджака, густые аплодисменты превратились в дружные, совместные, с большими паузами, удары ладоней, напоминающие удары морских волн о гранитную скалу. «Великанов промок, поэтому снял пиджак», почему-то подумал Федор и только сейчас заметил, что штанины брюк прилипли к коленям, а мокрый воротник пиджака натер шею.

Федор впервые слушал, как поет Сокол. Он даже не подозревал у этого скромного парня такого сильного голоса. Перед Голубенко появился образ Москвы во всем ее величии, а также то обыденное, что неизбежно окружало его всегда, когда он приезжал в столицу, теперь оно казалось ему значительным, полным благородного содержания. Аккордеон в руках Великанова превратился в живое, поющее существо с чистой, как майское небо, душой. Песня рождала радостное волнение, будила гордость, ощущение силы...

Федор вспомнил Солода — и ему показалось, что все сейчас заметят, как покраснело его лицо. Песня высокими, светлыми чувствами будто снимала темную завесу с его ума, стучала в сердце, спрашивала: «Надежно ли ты любишь ту землю, на которой живешь, тех людей, которые тебя окружают?.. Еще один шаг, даже полшага — и ты бы утонул в болоте предательства. И виноват в этом ты сам, твоя близорукость».

Федор закрыл глаза от боли, снова подошедшей к сердцу. «Рано это началось, — подумал он. — Рано..»

Следующим номером программы был танец «молдовеняску». Девушки в коротких молдаванских костюмах вылетели на сцену с такой искрометной скоростью, словно их выбросила катапульта, скрытая за кулисами. Пальцы Великанова стали невидимыми — так быстро они мелькали по клавишам аккордеона. А девушки то разбегались, то снова слетались в тесное кольцо, то мелко топали о деревянные подмостки, то дружно били маленькими сапожками, что даже люстры под потолком покачивались от этих ударов. Разноцветные ленты за их спинами расходились веером, слегка трепетали, кружили в воздухе, не успевая лечь на плечи.

И снова аплодисменты, возгласы: «Бис! Бис! Браво!»

Но вот Федор заметил, что в четвертом ряду между заводскими девушками сидит Валентина. Она тоже слегка похлопывает в ладоши, улыбается, хотя в ее улыбке и нет той взволнованной непосредственности, что звучит на девичьих устах. На ней белая шелковая блузка с короткими рукавами, прядь шелковистых волос упала на розовую щеку...

Больше Федор не мог смотреть на сцену. Ему вдруг стало холодно. Он не посмел снова повернуть голову, чтобы не приковать к себе внимание молодежи, но спиной, затылком, всем своим существом чувствовал, что она здесь, рядом, смотрит на него... Подойти, попросить выйти?.. Нет, сейчас неудобно. А удобно ли вообще? Что она думает, что решила?.. Сотник уехал. Вид у него был не из радостных. Значит...

Нет, Федор больше не может находиться в таком состоянии. Прижал руку ко лбу. Лоб горячий, но ему холодно, очень холодно... Тело начинает дрожать, и Федор не способен унять дрожь. Ему кажется, что это почувствовали ребята, которые сидели рядом. Видимо, лихорадка или грипп...

Он встает со скамейки, осторожно идет к выходу. У самых дверей оглядывается. Да, Валентина заметила, что он вышел. Может, и она выйдет? Нет, отвернулась, смотрит на сцену. Заговорила с какой-то девушкой...

Федор выходит из вестибюля, отправляется домой. Град успел растаять, только на крышах, у жестяных желобов еще поблескивают маленькие ледяные шарики и иногда вдоль тротуаров стайки воробьев налетают на мелкие белые крупинки и, не найдя для себя пищи, разочарованно взлетают в воздух.

У оплетенной диким виноградом веранды Федор останавливается. Поднимает сбитое градом яблоко, задумчиво взвешивает на ладони. Яблоко холодное, как большая градина. Надкусил, медленно жует и, поморщившись, выплевывает... Влажный песок вокруг веранды устелен обитыми, порубленными листьями.

Вот он, твой дом, твой гнездо, слепленное когда-то тобой с ласточкиным восторгом. Здесь ты был счастлив, здесь привык уважать себя, потому что в этом доме к тебе относились как к хозяину, угадывали твои вкусы, твои желания. Здесь у тебя была семья — жена, сын. Что же будет теперь? Неужели для тебя останутся только глухие стены, молчаливый скрип половиц длинными зимними ночами, когда ты будешь топтать пол от бессонницы, и монотонное завывание ветра в трубе?..