Николай Руденко - Ветер в лицо

И снова больной вопрос — а кто тебя любит?.. Почему у тебя нет друзей? Разве в многотысячном заводском коллективе нет людей, которые могли бы стать твоими друзьями? Почему ты жил одиноко, замкнуто, ходил среди людей, как среди деревьев в темном сосновом бору, никому не открывая своей души, не принимая близко к сердцу ничьих радостей и печалей? Как это произошло, когда это началось?.. И может, именно это сделало тебя таким, какой ты есть, а может, это было причиной твоего преступления?.. И почему Валентина понесла свое горе в клуб, к заводской молодежи, а ты...

Нащупал в кармане ключ, вставил в замочную скважину, открыл дверь в дом. Все было так, как всегда — посреди комнаты круглый стол, покрытый плюшевый скатертью, диван, стулья. На стенах картины, вышитый Валентиной портрет Горького, на полках — книги... Только воздух тяжелый, душный — видно, окна сегодня не открывалась.

Но вот он обратил внимание на то, что книг стало меньше, на полках появились широкие темные проемы. Конечно, нет Пушкина, нет Маяковского, словаря иностранных слов, нескольких технических книг, которыми чаще всего пользовалась Валентина.

Лихорадочно открыл шкаф для одежды. Сладковатый запах нафталина и духов неприятно защекотал ноздри. В шкафу висели его костюмы, сорочки, но не осталось ни одной вещи Валентины!.. Значит, все! А может, это временная вспышка и она еще вернется? Может, все это пройдет, прошумит над головой, как сегодняшний град, растает, сойдет за водой, а холодные остатки доклюют веселые воробьи?..

Взгляд Федора упал на кусок полотна, что лежал возле дивана. Поднял, подошел к окну, открыл. Но это же вышивка Валентины, которая его когда-то глубоко встревожила своей мрачной символикой!.. Она, видно, выпала из вещей, когда Валентина упаковывалась. Перед Федором снова предстала картина — с севера наплывает тяжелая туча, прямо в днепровскую волну ударила молния... Коренастый столетний дуб, подожжен грозой, протягивает к воде горячие, обугленные ветви, а молодые дубки жмутся друг к другу, и буря бросает языкатое пламя, окутывает их тоненькие, еще не окрепшие ветки...

Холодные мурашки забегали под влажной сорочкой Федора. Бросился в кабинет. Здесь тоже все было так, как всегда: занавешенные ковром двери в спальню, широкий письменный стол, полки с книгами, фотография Валентины на стене, над письменным столом. На него посмотрели ее глаза — веселые, умные, немного уставшие... Но почему фотография прибита ниже, чем висела всегда, а над ней — дырочка в штукатурке, там, где раньше был гвоздь, к которому она крепилась?

Федор понял — Валентина, очевидно, хотела ее забрать, сняла со стены, а потом передумала и повесила снова... Что это значит? То, что она колебалась в своем решении, только то, что она жалеет его, не хочет полностью вычеркнуть из памяти годы, прожитые с ним, его любовь, пусть украденную, запятнанную преступлением, но искреннюю?.. Как бы то ни было, но это свидетельствует о том, что ей нелегко было уйти из дома, где прошла ее молодость.

Когда Федор рассматривал фотографию, его рука нащупала на столе клочок бумаги. Едва взял его пальцами, что стали грубыми, одеревеневшими, как от мороза. Робко поднял к глазам и, затаив дыхание, сжавшись, как под обухом, что вот-вот опустится на голову, начал читать.

«Федор!

Мы с Олегом ушли от тебя навсегда. Он еще не способен всего понять, его судьбу пока что должна решать я. Позже он поймет и — я в этом уверена — одобрит мой поступок.

Ты украл сына у родного отца, ты лишил отца священной радости и наслаждения следить за ростом ребенка, за его первым шагом, первым словом, первой самостоятельно написанной буквой... Это то, чего не вернешь, не переживешь второй раз.

Я бы должна была ненавидеть тебя, но этого чувства во мне нет, я много лет прожила с тобой и знаю, что в тебе есть немало хорошего, благородного, высокого. Кроме того, я частично виновата сама... Поспешила. От всей души желаю тебе устроить свою жизнь так, чтобы на ней не было темных теней. Прощай!

Валентина».

Федор читал и снова перечитывал это письмо, написанное тщательным, округлым почерком, с четко поставленными точками и запятыми. Видимо, оно возникло не сразу, а несколько раз переписывалось Валентиной. Сначала Федор удивился, что ее приговор не вызвал у него никакой реакции. Ему даже показалось, что содержание этого короткого письма он знает давно, читает его не впервые. Разве Федор не пытался представить, что скажет Валентина, узнав правду?.. И он не раз представлял ее ответ именно таким.

Но вот он чувствует, как к горлу подкатывает липкий, холодный комок, как становится все труднее и труднее дышать. Сердце бьется отрывисто, то очень часто, то слишком медленно. Откуда-то до его слуха донеслось стрекотанье кузнечиков... Оно постепенно превращается в цоканье подков, а затем в тяжелые удары молота... Да нет, это просто звенит в ушах.

Вот, Федор, и кончилась твоя продолжительная борьба за счастье! Один клочок бумаги на твоем письменном столе порвал все надежды, поставил точку на длинной повести о том, как ты старался, обворовав других, осчастливить себя. А что дальше?.. Как жить? И стоит ли жить?..

В его воображении неожиданно возник образ милой, скромной Натали из «Тихого Дона», скорбной жены Григория Мелехова. До галлюцинации ярко представлялись ее безумные глаза, посиневшие губы, восковое лицо в ту минуту, когда она в полутемном сарае налегала молодой полной грудью на ржавое острие косы, чтобы покончить с мучениями неразделенной любви...

Федор напряг всю свою волю, чтобы прогнать этот страшный призрак, а он становился все ярче и приковывал к себе его внимание, гипнотизировал его...

Что-то надо делать, чтобы забыться. Например, поставить зеркало на письменном столе, развести мыло, побриться. Он, пожалуй, похож сейчас на пещерного человека каменного века...

Федор подошел к зеркалу. На него глянуло оттуда худое, покрытое серебристой щетиной лицо с тяжелыми мешками под красными от бессонницы глазами. Оно показалось Федору чужим, неприятным.

Вспомнились молодые орлы, которых он спас... Неба не хватает! Скрестились дороги. Не разойтись с Сотником.

Но вот Федор поймал себя на том, что он, украдкой от самого себя, рассматривает, где проходит сонная артерия... Сам ужаснулся своего взгляда, как ужаленный, отскочил от зеркала...

Дверь открылась, в кабинет зашел Кузьмич, бросил настороженный взгляд на Федора, дрожащего всем телом, молча сел на диван. Затем встал, подошел к нему.

— Ну?.. Снимай ботинки. Отоспись, как следует. Я сейчас пришлю сюда Марковну... Эх, полынь-трава... Сам же сталь делаешь, а характер...

После гнетущей паузы, не слыша своих слов, Федор ответил:

— Если стальную болванку поливать кислотой, она быстро заржавеет...