Илья Шнейдер - Записки старого москвича

Так казалось…

А с заката шла новая удушливая волна, которая ползла по Москве, окутывая ее дурманным угаром…

На улицы из дверей театров, залов Благородного и Дворянского собраний (Дом союзов), Купеческого (театр Ленинского комсомола), Охотничьего, Немецкого (ЦДРИ) и Английского клубов (Музей Революции), ресторанов, кабаре, кафе, трактиров, пивных и чайных — неслись тягучие звуки танго.

С эстрады певцы и певицы томно пели:

В театре миниатюр Арцыбушевой, в Мамоновском переулке (пер. Садовских) три раза в вечер танцевали танго Эльза Крюгер, получившая где-то звание «королевы танго», и ее добровольный партнер, влюбленный в нее, талантливый карикатурист Мак, раненный потом в первых боях на полях Галиции.

Витрины магазинов украсились оранжевым цветом танго: ткани, конфеты, чулки, обертки шоколада, искусственные хризантемы, подвязки, папиросные коробки, галстуки, книжные переплеты — все желтело модным апельсиновым цветом танго. Популярный «Матчиш» увял в борьбе с модным танцем. Не помогли и неотвязный мотив и чьи-то вдохновенные слова:

Танго властвовало. Шантрели «румынских» оркестров, в интервалах между танго, выпевали «Сон негров» и «Айшу». Рассыпалась барабанная дробь «Пупсика» и «Ойры». На концертах и в домах распевали псевдо-цыганские романсы с «сияньем ночи»:

Граммофоны зудели:

Мужчины напевали на ходу, в нос:

Лежа на кушетках, им вторили, заламывая руки, дамы:

Романсы Глинки, Даргомыжского и Чайковского тихо отступили перед «Гай-да тройкой», низкопробной песенкой, в которой мчалась «парочка вдвоем»…

После театров денежная Москва отправлялась в ночное кабаре «Максим» (ныне театр имени Станиславского и Немировича-Данченко), которое держал негр Томас, сверкавший белыми зубами и большим бриллиантом на пальце. У «Максима» танцевали на светящемся полу танго, лежали на низких диванах в таинственном полумраке «восточной комнаты», курили египетские папиросы и манильские сигары, наблюдая сытыми глазами за голыми животами баядерок, извивавшихся на ковре в «танце живота», прихлебывали кофе по-турецки с ликером «Бенедиктин» — изделием французских монахов. На пузатых бутылках желтели облатки, на которых отцы-бенедиктинцы не убоялись воздвигнуть крест вместо торговой марки…

От «Максима» ехали к «Яру» (теперь там здание гостиницы «Советская»), где именитым гостям отводили «пушкинский кабинет», в котором будто бы Пушкин и Аполлон Григорьев слушали цыган. К трем часам утра богатые гуляки мчались на «голубцах» дальше по Петербургскому шоссе к светящемуся в темноте стеклянному куполу «Стрельны», где во влажном тропическом воздухе высились пальмы, шуршал под ногами песок, плескался фонтан и пахло крепким кофе.

В этот час трудовая Москва уже ехала за три копейки в промерзших за ночь вагонах трамвая, где с шести утра за проезд уже надо было платить пятачок, или коченели от холода на высоком «империале» конки, где проезд всегда стоил три копейки.

А прожигатели жизни тем временем из «Стрельны» катили еще дальше к Всехсвятскому — в «Гурзуф» или в «Жану», где не было даже электричества, и при свечах ели блины, независимо от «сыропустов» и «мясопустов» церковного календаря. У московских денди считалось шиком появиться наутро с закапанными стеарином рукавами и брюками.

Днем сидели в кафе Филиппова, Сиу и Трамбле, отмечая в беговых и скаковых программах шансы на выигрыш. Ехали на ипподромы у Башиловки, пытали свое счастье в тотализаторе, ставя на «темненькую» в ординаре, и, проиграв, дико кричали проезжавшему мимо трибун и отставшему наезднику:

— Ситников — жулик!

Потом, просадив все, «мазали» по рублю у букмекеров и, отыграв оплату на ожидавшего их лихача, возвращались в город и, раздобыв денег, продолжали «жить»…

На тех же ипподромах тысячи и тысячи москвичей смотрели первые полеты аэропланов: тяжело оторвавшись от земли, громоздкие «вуазены» и «фарманы» низко пролетали мимо трибун.

«Чистая публика» ходила на вернисажи «Ослиных хвостов» и «Бубновых валетов», каталась верхом в манеже Гвоздевых и по «верховой дорожке» за Тверской заставой, фланировала по Кузнецкому и Петровке, заглядывала на углу Большой Дмитровки и Козьмодемьянского переулка (теперь продолжение Столешникова пер.) в магазин с вывеской «Заграничные новости. Фокусы и шутки» и покупала там чесательный и чихательный порошки для развлечения в гостях и чтобы повеселить гостей у себя дома.

Даже нам, гимназическим сорванцам, такие «шутки» казались жестокими. Наш преподаватель французского языка имел привычку проводить ладонью по своей большой розовой плешине. Кто-то намазал чесательным порошком ручку, лежавшую на кафедре. Француз отметил, как обычно, в журнале отсутствующих, провел ладонью по плешине и сейчас же повторил этот жест, уже сильно нажимая рукой на череп. Он старался сделать это незаметно, но, разъяряясь все больше и больше, в конце концов заскреб по лысине, ставшей багровой, всеми пальцами обеих рук. От чихательного порошка, помню, пришлось прервать урок, все беспрерывно чихали, кто-то плакал…

В магазине «шуток» продавали маленькие из черного стекла бутылки, к которым прилагались хорошо сделанные из жести, покрытой черным лаком, блестящие чернильные «лужицы». Такая бутылочка, как бы невзначай опрокинутая в гостях, рядом с «лужицей» на снежно-белой скатерти Или на светлом шелке диванной обивки, вызывали должный эффект, заставляя то бледнеть, то краснеть хозяйку дома, сдержанно успокаивающую неловкого гостя…

Продавался там также набор звонких медных пластинок, к которым полагался мыльный карандашик. Надо было подойти в гостях к большому зеркалу, быстро провести по нему мыльным карандашом пучок расходящихся линий, затем с силой бросить об пол медные пластинки и самому поднять крик по поводу нечаянно разбитого трюмо; мыльные полосы, отражаясь в толще стекла, довершали иллюзию.

Московские обыватели развлекались как могли…

Устраивали спиритические сеансы с «сильными медиумами», показывавшими «материализацию духа», штудировали Аллана Кардека, зачитывались сборником «Рассказы самоубийц, записанные со слов духов на сеансах».