Илья Шнейдер - Записки старого москвича

Таня талантливо имитировала Ртищеву во всех трех амплуа. Эта девочка, не имевшая никакой родни, за исключением дальней тетки, бедствовала, перебиваясь мелкими заработками, из которых основными были 5 рублей ежемесячного жалованья, получаемого ею в церковном хоре. Ее способности и веселый уживчивый нрав привлекли к ней наше внимание.

Я посоветовал Тане оставить искусство танца и идти в оперетту, где ее артистическое дарование, голос и способность к танцу должны были помочь ей встать на твердый сценический путь.

Через одного знакомого режиссера мы устроили Таню в оперетту Потопчиной, где она, начав хористкой и артисткой балета, быстро пошла по пути успеха и признания, добившись известности под своим настоящим именем Татьяны Бах.

Совсем иначе сложился жизненный путь другой, некогда гремевшей опереточной примадонны А. Г. Пекарской. Начав сценическую карьеру в оперетте, она, очутившись после революции в эмиграции, окончила эту карьеру в хоре кладбищенской церкви в пригороде Берлина на Тегельском православном кладбище, где когда-то был похоронен М. И. Глинка, прах которого впоследствии перевезли в Петербург.

В этой церкви под рыдающий голос Пекарской, выводившей «Со святыми упокой…», смахивал старческую слезу один из последних военных министров царской России — изменник Сухомлинов, доживавший свой век в эмигрантском общежитии для престарелых инвалидов в Тегеле…

«Симпатичная фамилия». — Февральские дни. — Эпизод в Совете солдатских депутатов. — «Петров день на Скаковом кругу». — Керенский на театральном люке.

В летнем саду Грузинского народного дома «Общества трезвости» был назначен концерт Гельцер, выступавшей в паре с премьер-солистом императорского театра чехом Вячеславом Свобода.

Аудитория Народного дома состояла преимущественно из рабочих. Фешенебельная Москва посещала только сады «Эрмитаж» и «Аквариум». На вечере Гельцер имела успех. Но после заключительного танца среди аплодисментов и криков в публике стала все явственнее слышаться настойчиво выкликаемая фамилия партнера балерины:

— Свободу! Свободу!

Наша прима обиделась и выходила на вызовы, надув губки и придерживая за руку Свободу.

Зал неистовствовал все сильнее:

— Свободу! Свободу!

Гельцер окончательно обиделась и выталкивала на сцену одного Свободу. Но все уже было понятно… В проходах партера засновали светло-серые и черные шинели околоточных надзирателей и городовых, но зрительный зал уже гремел, как тысячи бухарских «карнаев» и турецких барабанов:

— Свободу! Свободу!

К выходам спешно пробирались какие-то пригнувшиеся фигурки в пальто мышиного цвета и с приподнятыми воротниками — питомцы начальника московской охранки полковника Мартынова.

Наутро в «Русском слове» появилась рецензия о концерте, где говорилось о большом успехе, который имели Гельцер и Свобода. Рецензия заканчивалась такой строчкой:

«Публика долго не расходилась, выкликая симпатичную фамилию молодого танцовщика».

28 февраля 1917 года в здании оперетты Потопчиной на Никитской был назначен большой балетный вечер, о котором мне тут же нужно было дать рецензию в газете «Новости сезона».

Решив в антракте, что впечатлений для рецензии достаточно, я направился к выходу, где меня остановила одна очень милая женщина, танцовщица частного балета, муж которой, молодой журналист, ухитрился написать о своей жене, что она происходит из рода византийских царей Комненов.

— Нас можно, кажется, поздравить с новым правительством, — сказала она. — Говорят — в Петрограде революция…

Я прошел на Тверской бульвар к дому градоначальства, где в его типографии набирались, верстались и печатались «Новости сезона», ежедневная театральная газета, ночным редактором которой я работал. Все мои мысли были прикованы к событиям в Петрограде, и я позвонил в несколько ночных редакций, но всюду получал ответ, что связи с Петроградом нет. Написав рецензию, я сдал ее в набор.

Ушел я из редакции под утро, когда было уже совсем светло. Пересекая по рассыпчатому бурому снегу площадь, на которую молчаливо смотрел со своего пьедестала Пушкин, с заложенной за спину рукой, держащей бронзовую шляпу, я не обратил внимания на необыкновенную безлюдность, приписав ее раннему часу, и даже вообще не заметил отсутствия на своих постах полицейских.

Придя домой, я свалился и уснул, но вскоре меня разбудили.

— Революция! Что делается на улицах! У всех цветы и красные банты! Незнакомые люди целуются от радости…

Я быстро оделся. Звонок телефона вернул меня от двери.

— Слыхали? — спрашивала одна балерина. — Все нацепили на себя красные банты и сошли с ума…

Я положил трубку и вышел на Тверскую, где под ногами несметных радостных толп трамвайные рельсы были затоптаны совсем уже коричневым снегом. Пушкин смотрел на бурлившую праздничными людьми площадь и на ораторов, взобравшихся на гранитные ступени его пьедестала и старавшихся перекричать восторженный гул взволнованных москвичей.

На цоколе его памятника еще не были выбиты запрещенные царской цензурой строфы:

Но хотя сквозь шумящие толпы то и дело проводили арестованных приставов, городовых и околоточных, чьи-то подленькие и пронырливые руки уже вскоре обвязали пьедестал памятника Пушкину веревкой, на которой болталась фанерная доска с надписью:

«Помните, что я написал и «Сказку о рыбаке и рыбке». Кто-то ядовито намекал на старуху, оставшуюся у разбитого корыта! Доску сорвали.

Летом, когда я работал секретарем союза «Артисты-воины» в Совете солдатских депутатов, мы уже были вовлечены в борьбу партий, особенно развернувшуюся перед выборами в Учредительное собрание. Я благодаря Варлааму Александровичу Аванесову мог гордиться тем, что разбираюсь в назревавших событиях больше, чем окружавшие меня сверстники, приходившие ежедневно пораньше в союз, главным образом из-за того, что утром солдат вносил к нам большой поднос с крупно нарезанными кусками свежего черного хлеба, густо намазанными сливочным маслом, и с жестяными кружками горячего сладкого чая.

Придя как-то утром на работу, я застал там шумящую кучку сотрудников, возмущенно горланивших перед повешенным на стену плакатом, где над надписью «Долой войну!» был изображен солдат, ломающий о колено винтовку.

— Кто посмел повесить к нам этот плакат? — взвизгивали петушиные голоса.