Илья Шнейдер - Записки старого москвича

Я успокоил ее, дал знак пианисту начинать вариацию и побежал в коридор, где застал такую картину: Нежданова стояла смущенная. У нее недавно украли колун, и я обещал ей возместить эту потерю. Но колун был уже в чьих-то других руках… Я немедленно отобрал его и вручил Антонине Васильевне, она понесла свой «трофей» с грозным видом, держа его за топорище, как секиру, в гримировочную, куда вскоре пришла и Гельцер, и они понимающе и сочувствующе обменялись словами возмущения по поводу безобразного шума, царившего во время концерта за сценой.

Но трубача-организатора мало трогали громовые раскаты жестяной посуды: он был очень удовлетворен концертом и принялся за организацию следующих, дойдя в своем рвении до предела и уговорив одну из организаций выплатить гонорар артистам ордерами на… гробы.

— Играйте один весь вечер на вашей трубе и получите все гробы для вашего семейства, — сказал я, бросив трубку.

Но через несколько дней он как ни в чем не бывало позвонил вновь с каким-то очередным приглашением и между прочим сказал:

— Почему вы тогда обиделись? Неужели вы подумали, что на концерте будут раздавать гробы? Какой абсурд! Должны были просто выдать ордера на них. А ведь это валюта! Но представьте, другие тоже отказывались… Должно быть, поняли так же, как вы, а я тогда и не догадался объяснить…

— А скажите: если бы этот концерт состоялся, артистов привезли бы и развозили бы на катафалках?

— Транспорта они не обещали, — задумчиво сказал он и вдруг взорвался: — А вы все же злой человек! Сколько людей хотели бы получить такой ордер, потому что невозможно достать гроб!

«Он может вколотить человека в гроб», — подумал я и прекратил разговор.

Однако трубач еще долго продолжал устраивать концерты, в которых снабжал участников их не менее дефицитными предметами, чем гробы.

Гельцер выступала в концертах со своим новым постоянным партнером Виктором Смольцовым, который однажды таинственно исчез. В течение трех дней о нем не было ни слуха ни духа. Между тем назавтра предстоял большой концерт Гельцер со Смольцовым в «Эрмитаже». Мне пришла в голову мысль, не попал ли Смольцов в «засаду», оставляемую органами Всероссийской Чрезвычайной Комиссии (ВЧК) в квартире арестованных.

Наведя справки, я узнал, что Смольцов частенько отправлялся после спектакля поиграть в карты у одного своего случайного знакомого, жившего в гостинице «Русь» около Большого театра и недавно арестованного. Позвонив на другой день по телефону члену коллегии ВЧК Ксенофонтову, я сказал, что с ним хочет переговорить балерина Гельцер, и передал ей трубку.

Гельцер рассказала про исчезновение Смольцова и просила выяснить, не задержан ли он случайно сотрудниками ВЧК. Наведя тут же справку, Ксенофонтов ответил:

— Да. Он находится у нас.

— Но ведь он должен танцевать сегодня со мной в «Эрмитаже»! — заволновалась Гельцер. — Нельзя ли его отпустить.

— Можно, конечно, — засмеялся Ксенофонтов, — он задержан для выяснения личности в квартире арестованного. Но как же ему танцевать? За три дня он, вероятно, устал, да и переволновался…

Но Гельцер начала горячо убеждать своего собеседника в силе и выносливости Смольцова, легко носящего ее в «pas de deux», бросающего ее в «рыбку» и заворачивающего «большой пируэт» на 24 такта…

— Какую рыбку? — спросил Ксенофонтов, но через полтора часа Виктор Смольцов, уже вымывшийся и переодевшийся, шагал с чемоданчиком по аллейке «Эрмитажа» к Зеркальному театру, рассказывая направо и налево о своих злоключениях и о том, что Гельцер достаточно было только позвонить в коллегию ВЧК, чтобы его сразу же освободили.

Эта болтовня, достигнув ушей враждебных элементов, приняла совсем другую форму в усиленно распространяемых по Москве слухах о том, что Гельцер является крупным работником ВЧК. На другой день уже говорили о том, что она «выдала заговор двухсот белых офицеров», а на третий день зазвонили обывательские телефоны, забегали московские Бобчинские и Добчинские и заработали языками профессиональные шептуны, рассказывая о том, что «вчера вечером знаменитая балерина Гельцер при выходе из машины задушена красным платком у подъезда своей квартиры за раскрытие заговора белых офицеров»…

Теперь уже беспрерывно стал трещать звонок телефонного аппарата в коридоре гельцеровской квартиры. Звонила вся театральная Москва, почитатели таланта, знакомые, любопытные и все, кто узнавал в справочном бюро номер телефона балерины.

Некоторые осторожно спрашивали: «Как здоровье Екатерины Васильевны?»; другие прямо задавали вопрос: «Правда ли, что?..»; третьи осведомлялись уже о том, «когда вынос тела»…

Случилось так, что этот последний вопрос задали самой Гельцер, как раз поднявшей телефонную трубку. Гельцер заболела нервным потрясением.

Она ничего не отвечала приходившим врачам, смотрела пустыми глазами на каких-то людей, советовавших ей «отслужить в квартире молебен», и не дотрагивалась до еды, резко вздрагивая при телефонных звонках, продолжавшихся с прежней интенсивностью.

Теперь уже рассказывали о том, что «Совнарком дал для покрова на гроб» ризу из Успенского собора…

Я пошел в местком Большого театра посоветоваться, что делать, потому что как раз в это время начал работать организационный комитет по проведению 25-летнего юбилея Е. В. Гельцер, секретарем которого я являлся. В месткоме решили созвать на первое совещание уже утвержденную юбилейную комиссию, в которую входили Шаляпин, Ермолова, Собинов, Станиславский, Немирович-Данченко, Нежданова, Качалова, Сумбатов-Южин, Москвин и многие другие прославленные деятели искусства.

Именитые члены юбилейной комиссии собрались на первое заседание в конторе государственных театров. Информировав собравшихся о сделанной организационным комитетом подготовительной работе, я считал свои секретарские обязанности исчерпанными, но меня вновь избрали секретарем уже юбилейной комиссии. Потом зашла речь о самой юбилярше, которой грозила тяжелая форма нервной депрессии на почве ее «убийства», «похорон» и так далее.

Этот вопрос, не стоявший, разумеется, в повестке дня, заставил горячо заговорить большинство членов комиссии. Рокотал бархатными нотками голос Василия Ивановича Качалова, мелодичным хрустальным звоном перекликались ангельские голоса Антонины Васильевны Неждановой и Леонида Витальевича Собинова, властно и убедительно падали слова Александра Ивановича Сумбатова-Южина, на высоких регистрах взволнованно говорил Иван Михайлович Москвин, состоявший в близком родстве с Гельцер как муж ее старшей сестры — Любови Васильевны, и мягко и в то же время тревожно звучал в тишине обаятельный тембр Константина Сергеевича Станиславского, говорившего о том, что, прежде чем обсуждать вопросы чествования Гельцер, необходимо неотложно оказать помощь талантливой артистке и спасти ее от угрозы тяжелого заболевания.