Илья Шнейдер - Записки старого москвича

Шаляпин согласился участвовать в концерте, и ему дали два мешка крупчатки и две бутылки водки.

После концерта комиссар оделил каждого из нас троих еще двумя французскими булками, охотничьими сосисками и маленьким пакетиком паюсной икры.

На другой день после концерта, узнав, что Горский опять слег, я пошел в его квартиру в том же доме графа Ностиц, где жила и В. И. Мосолова 1-я и где теперь установлена мемориальная доска А. А. Горскому. Я нес белую муку, отлитую в бутылочку из-под одеколона водку, несколько охотничьих сосисок и французскую булку, намазанную внутри икрой.

Горский лежал на кровати одетый, прикрывшись своим пальто, и был очень растроган моим визитом и «такими редкими вещами», как он выразился. Я очень торопился куда-то и сказал, что зайду вечером, но, придя вновь, сильно удивился, что больного Александра Алексеевича не оказалось дома. Горский вошел в свою квартиру почти вслед за мной, очень оживленный и возбужденный.

— Прекрасно поработал, — говорил он, потирая захолодевшие руки и не снимая пальто, — поразительно: какой маленький толчок нужен иногда творческому работнику, чтобы пришло так называемое вдохновение!

Улыбаясь, он взял с окна одеколонную бутылочку с водкой, из которой была отлита микроскопическая доза.

— Видите? Я после вашего ухода выпил одну маленькую рюмку, закусил кусочком белой булки с черной икрой и отломил полсосиски… И вот эти вкусовые ощущения, давно не испытываемые, эта согревающая капля вина вытолкнула меня из квартиры на улицу. Я почти бегом пересек мостовую до театра и провел чудесную трехчасовую репетицию «Лебединого», хотя все лебеди, принцы и я танцевали в пальто!

И он сделал нечто вроде пируэта и, остановившись, посмотрел на меня смущенным взглядом.

Я почему-то вспомнил, что такие же глаза его мне пришлось увидать однажды, когда я рассматривал подаренные мне Горским различные старые балетные фотографии и среди них несколько групп, снятых в каком-то балетном классе, с невероятно старыми и уродливыми танцовщицами, одетыми в белые юбочки и закрытые лифы.

Тут же на снимке у балетного «станка» был запечатлен и Горский, руководивший этим уроком.

— Александр Алексеевич! Где это вы набрали таких прелестниц? — не удержался я от вопроса.

— Это снято в одиннадцатом году в Лондоне, в театре «Альгамбра»… — ответил Горский.

— В Лондоне? Что же вы там делали? — снова спросил я, ничего об этом не знавший.

— Меня тогда пригласили поставить спектакль в дни празднования коронации Георга Пятого, — сказал Горский и поднял на меня точно такие же смущенные глаза, как и теперь, очевидно, простодушно опасаясь, что я припишу его возбуждение не творческому удовлетворению, а крошечной рюмке водки.

Горский прожил всего четыре года после этой встречи и умер в 1924 году, войдя в историю балета как один из замечательнейших русских балетмейстеров. Даже сверкающее рядом с именем Горского имя другого русского балетмейстера Михаила Фокина все же меркнет перед ним: давал о себе знать тот отпечаток рафинированности, стремления к фантастической экзотике и мифологическим сюжетам, который наложил на творчество Фокина Запад, — в противовес той реалистической устремленности в искусстве, которой было насыщено все творчество А. А. Горского.

Несмотря на то что Горский ставил много танцев для концертного исполнения и дивертисментов, именитые артисты балета, выступая на эстраде перед новой хлынувшей в концертные залы и театры аудиторией, преподносили ей старый репертуар.

Так, Е. В. Гельцер и В. Д. Тихомиров из года в год продолжали выступать во множестве концертов с одним и тем же «pas de deux» из балета «Дон-Кихот», исполняя его, правда, с исключительным мастерством и блеском.

С этим же номером они выступили и на концерте, организованном для членов Конгресса Коминтерна, происходившем в бывшем Большом зале Российского благородного собрания, ныне известного всей стране, как Колонный зал Дома союзов. Художественный подотдел Моссовета, которым ведала тогда Каменева, поручил мне как режиссеру отдела и организацию и проведение этого ответственного концерта, причем Каменева упрямо настаивала, чтобы объявление исполняемых на концерте номеров производилось на трех языках: русском, французском и немецком. Мы доказывали, что трехкратное повторение в коротких фразах фамилий композиторов и исполнителей, одинаково звучащих на всех этих языках, будет только вызывать смех аудитории, но Каменева настояла на своем, и поэтому порученная мне почетная роль ведущего такого ответственного концерта была для меня отравлена. К тому же я опасался за свой неважный французский прононс. Но на концерте я не мог удерживаться от улыбки при нудном и ненужном повторении одного и того же на трех языках, и аудитория весело отвечала мне оживлением в зале, прекрасно поняв, что я выполняю чей-то нелепый приказ.

В зале, несмотря на лето, было холодно. Артисты тоже ежились и кутались в теплое, ожидая в круглом зальце позади эстрады своего выступления. Гельцер в белой пачке, со страусовым эгретом в прическе вышла перед «pas de deux» в зал и стала «разогреваться», опершись рукой о холодную мраморную колонну и энергично отстукивая «маленькие батманы» попеременно то одной, то другой ногой, на которых поверх шелкового розового трико были временно натянуты грубые шерстяные гетры.

Я уже готов бы объявить танец, когда внезапно иссяк свет в величественных хрустальных люстрах и все погрузилось в темноту и в мгновенно наступившую тишину, в которой снова зазвучало прервавшееся было размеренное постукивание и шарканье гельцеровских «маленьких батманов».

Так же внезапно все залило опять светом, и я увидел, как Гельцер продолжает «разогреваться», опираясь не на колонну, откуда она отошла в темноте, а крепко уцепившись рукой за чье-то плечо…

Я объявил pas de deux и, сбегая по приставленной к эстраде лесенке, заметил сидевшего на ее ступеньках человека, быстро писавшего что-то в записной книжке.

Немного погодя я снова вышел из круглого зальца к эстраде и заметил, что человек этот, повернув голову к танцующим, смотрит на заканчивающееся adagio, а потом внимательно следит, как Гельцер проводит в стремительном темпе свою вариацию.

Под гром аплодисментов балерина сбежала с лесенки. Человек, сидевший на ступеньках, повернул вслед Гельцер голову, похлопал в ладоши и улыбнулся.

Я взглянул на его лицо и прирос к паркетному полу: прямо передо мной на расстоянии каких-нибудь двух-трех шагов сидел Ленин!

Я уже не видел ни мужской вариации, ни коды, ни финала, я видел одного только Ленина, который продолжал писать и время от времени взглядывал на сцену.

Мое сердце колотилось, я не мог отвести взгляда от такой знакомой по портретам фигуры Владимира Ильича, его головы, большого лба, от усов и бородки, удививших меня своим рыжеватым цветом, и не верил своим глазам, не верил, что наяву, так близко вижу Ленина.