Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

Все наши предположения относительно уроков русского языка уже назавтра рассеялись как дым. Только успел прозвенеть звонок, как в дверях блеснули стекла круглых очков. Мы, считая, что урока, конечно же, не будет, стояли в этот момент вокруг Гизатуллина и, сдвинув на затылок шапки, размышляли о превратностях судьбы-индейки. Гизатуллин снова рассказывал свою печальную повесть. И тут дзенькнули стекла окон:

— Шапки снять!

В одну секунду все вернулось на свои места. Как будто и не умерла у преподавателя русского языка его пожилая жена Нина Яковлевна, как будто и не убегал никуда несчастный Гизатуллин.

— Сейчас я сам прочитаю заданный отрывок, — сказал учитель, — а вы, ребятки, послушайте. Потом проверю, как вы подготовились к уроку.

Сквозь круглые, светлые стекла смотрит учитель куда-то за классную комнату. Рука, в которой он держит книгу, немножко дрожит. Но голос по-прежнему сильный, ровный — вот он начал читать, и нам кажется, что голос этот совсем как у московского диктора, передающего сводку информбюро…

«На Дунае слышится голос Ярославны: одинокой кукушкой рано утром кукует… «Полечу кукушкою по Дунаю, смочу бобровый рукав в реке Каяле, утру князю кровавые раны на могучем его теле!»

Уносимся мы в неведомые дали. Забыты декабрьские холода, одноглазые оборотни и темный, качающийся гроб. Перед нашими глазами другая картина: восходит над Дунаем солнце, и юные лучи его падают на розово осиянную гладь воды. Тихо. По берегу тянутся заросли виноградника. Женщина в черной шали, в богатой меховой шапке поверх нее, — Ярославна; устремив скорбные очи к небу, просит о милосердии, просит о скором возвращении горячо любимого мужа…

Шмыгая носом, про себя повторяет Зарифуллин: «О ветер, ветрило! Зачем ты так сильно веешь, зачем ты мечешь ханские стрелы на своих легких крыльях на воинов моего мужа? Разве мало тебе веять вверху над облаками, лелея корабли на синем море?»

Хлопает глазами Альтафи, взглядывает на потолок и вопрошает:

«Светлое и пресветлое солнце! Всем ты тепло и пригоже. Зачем, господин мой, простер свои лучи на воинов лады, в поле безводном согнул им жаждою луки, тоскою замкнул колчаны?»

Этот урок нам уже не в тягость, наоборот: он теперь кажется нам самым желанным и приятным. Звучит в классной комнате, где витают синие, дымные и теплые запахи, мощный голос учителя, голос строгий и бархатный, обволакивающий и пробуждающий. Мы сидим завороженные, не отрываем глаз от Халила Фатхиевича…

Очень бывает здорово, когда учащихся посылают на склады перебирать картошку. Иногда, конечно, всю ночь вкалываешь, но это даже лучше. Потому что, во-первых, наедаешься на три дня вперед — там много чего умять можно: и капусту, и морковь, и лучок свежий, — а во-вторых, после каждой ночи всех, кто работал, освобождают от занятий. Вернешься часа эдак в три, в четыре — и как завалишься спать… «А ведь мне завтра на занятия не идти», — думаешь, на душе приятно делается, красота! Попозже, часов в шесть, в комнате поднимается шум, суета, кто-то натягивает чужие валенки, его второпях лупцуют, потом с руганью убегают за чаем; дежурные наводят порядок. Вот поднимают тебя вместе с кроватью, переставляют аккуратненько в сторону, вот кто-то с натужным сопеньем ползает рядом: «Ы-ых, ы-ых…» — моет под твоей кроватью пол. Наконец все убегают на занятия, ты же спишь и чувствуешь: начинается урок; преподаватель заходит в класс, поднимает одного из учащихся, спрашивает — тот, конечно, страдает… В это время ты спишь… Тебе в это время ни до чего нету дела, ни до вопроса физической подготовки дошкольников, ни до системы пищеварения бородавчатой жабы, ни до суффиксов прилагательных; и на то, сколько платьев было у царицы Елизаветы, тебе тоже очень наплевать. Ты спишь… Но честно говоря, самое приятное в этом деле даже не сон, нет. Ночи на складе сильнее всего завлекают тем, что ночной сторож и также заведующий складами Сабир-абзый — прирожденный рассказчик. Удивительный человек, уютный какой-то, притягательный, таких, наверно, больше нету. В педучилище, оказывается, даже сторожа в педагогике понимают, вот здорово! Ночью он всегда нам что-нибудь рассказывает.

…В печке-буржуйке бегают синие торопливые искры. Сабир-абзый выгребает тлеющий уголь, катая его на заскорузлой ладони, неторопливо прикуривает толстую козью ножку. Выпустив плотный клубок дыма, вздыхает. Потом он снимает шапку и приглаживает свои наполовину седые волосы.

— Вот, ребятишки, сколько мне, к примеру, годов, кто скажет?

Мы, раскрыв настежь забитые капустой и морковкой рты, честно думаем. А правда, сколь? Может, пятьдесят? Ну, наверно, шестьдесят… Или шестьдесят пять…

— Нет, — говорит Сабир-абзый, — мне, ребятишки, всего-навсего сорок шесть прошлой весной стукнуло. Не угадал никто. А вот почему я седой, кто скажет?

Мы опять думаем. От горя, может быть? Страдал, наверно, много, да? Много перенес, вот и седой… Альтафи, как всегда, на отличку — он подходит к вопросу с биологической стороны: мол, у тебя, Сабир-абзый, в твоем организме этих… витаминов нужных не хватает.

— Нет, — говорит Сабир-абзый и медленно выпускает из носу две струйки дыма. — А поседел я, ребятишки, за полчаса, когда первый раз встретился с фашистами. Видели вы, как вешают людей? Нет. И не приведи аллах вам увидеть такое… В сорок первом году пошел я, значит, в разведку. Ну, я, конечно, был в этом деле новичок, не случалось мне до тех пор в разведку ходить. А стояла наша часть, помнится, под Смоленском. Это еще до ранения моего было. Пошли. Лейтенант наш ротный, я да парень один, латыш. Могучий такой, десять фашистов одной левой уложит. Ну и я тоже был тогда в силе, здоровый, крепкий. Ночью, значит, подползли мы к деревне и устроились на чердаке заброшенной баньки. Она в аккурат на пригорке стояла, с краешку. Задание у нас было — проведать, какая в деревне фашистская часть расположилась, где штаб ихний и какая техника продвигается по шоссе. Стрелять, шум поднимать — ни-ни. От нас требуется доставить сведения. Ладно. Рассвело, значит. Смотрим перед собой: крыша там гнилая, дырок полно. Все видно как на ладошке. Определились мы прямо к сельсовету, лучше и не придумаешь. Стоит на краю деревни дом, в два этажа. Метров пятьдесят от нас, не больше. Площадь там, мотоциклистов полно… С утра они закопошились. Мы лежим себе на чердаке, не дышим. Часов в восемь прибыл фашистов самый большой начальник — забегали все, как ошпарили их. Наблюдаем дальше. Уж больно, показалось, фашистские-то солдаты веселятся — они вроде как из штабной роты были, — выскочили трусцой на площадь, стали умываться и поливать друг друга водичкой из котелков, брызгаются, шумят, резвые все, а один — так ну просто артист: фокусничает, кривляется, насмешил всех до упаду; и спел, и сплясал — те чего-то кричат ему по-своему, по-фашистски, гогочут, за животы хватаются. Умора, одним словом. Смехота. Не ведают, паразиты, того, что они у нас как на ладошке, под пристальным наблюдением. Лежу я и думаю: неужто эти вот развеселые, здоровые такие ребята разбойничают на нашей земле, стреляют, сволочи, в детей и стариков? Непонятно мне это…