Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

Тулуп на соломе вдруг зашевелился, поднялся, похожий на старого медведя, и закосолапил к костру.

Кондукторы оказались азербайджанцами. Один из них довольно чисто разговаривал по-татарски, сказал, что до войны торговал в Казани на Чеховском рынке урюком и пастилой. Только деньги упорно называл «манат» — видно, привык. Баязитова объяснила им, что едет на праздники домой. На три дня. «А вы?» — поинтересовалась она потом.

— Мы, дочка, уже месяц, как уехали с Кавказа, — сказал тот, который знал татарский. — А едем прямо на фронт, на передовую. Там, говорят, зима еще холоднее, и мы везем бойцам наше кавказское тепло. — Черноусый, черноглазый дядька добродушно засмеялся. При свете ночного тлеющего костерка все же ярко блеснули его белые зубы; дядька был красивый. — Человек, который отведает нашу кавказскую водицу — из самого чистого винограда! — тот человек не может умереть. Эта водица — живая… Почти сто градусов. Только замотали нас немножко, да никак не могли прицепить к нужному эшелону. На той станции, где ты подсела, торчали тоже целые сутки. Вот наконец едем, говорят — куда-то искать свой состав.

Баязитова и вовсе осмелела. Сняла с головы платок, поднесла поближе к костру. От платка густо повалил пар.

— Ах-вах, да ты, никак, мокрая? — удивился черноусый и взял у Баязитовой платок: пощупать.

Баязитова рассказала, как все было. Черноусый страшно всполошился.

— Агамали! Агамали! Что ты смотришь: ребенок, говорю, пропадет! Вишь, промокла насквозь! Открывай быстрей крайнюю бочку! Чего сидишь?! Пропадет ребенок, открывай бочку! Легкие простудит — как жить ей?! — орал он испуганно, суетясь около Баязитовой. — Открывай бочку, глупый человек, сам буду отвечать. Ах-вах, пропадет ребенок…

…Обжигающую жидкость Баязитова глотнула, зажмурив глаза. Осилила полстакана, остальное вернула обратно. Жидкость огненной струей прошла по горлу, упала внутрь — сразу стало теплее. Платок подсох. Теперь пар валил от телогрейки, курился из дырявых лаптей, от мокрых шерстяных носков. Очень стало хорошо. И поезд, будто учуяв, что все в порядке, мчался без остановок вперед. Ах-вах, как здорово сидеть у костра. У огня… у теп…

…Баязитова только зашла домой — сразу достала из мешка завернутый в газету рулет, протянула его матери. Налетели сестренки, затормошили, заобнимали. Мать развернула газету и вздохнула:

«Ах, глупенькая, да чего ж ты сама-то не съела?»

«Алма-апай, а там каламельки не дают? Хоть немного, а?» — перебила ее младшая сестренка.

Хорошо дома, эх, как хорошо!..

— Тебе не на этой станции выходить? Эй, дочка!

Баязитова вздрогнула и открыла глаза. Костер еле мерцал, дверь вагона была открыта наполовину, у двери черноусый дядька попыхивал папироской.

Баязитова вскочила. Точно, Агрыз и есть!

Азербайджанец подал Баязитовой руку, помог спуститься на землю. Дурной ноябрьский буран пропал, небо стало доброе и мягкое, на востоке дальний край его смутно розовел.

Остаток пути — шесть километров — Баязитова всю дорогу бежала. Когда она влетела в избу, мама как раз затапливала печку, сестренки нежились на тюфяке, баловались. Все сильно обрадовались. Мама вздохнула и качнула головой:

— Ой, деточка, в такую-то даль повезла; нет чтоб самой съесть…

А младшенькая, уплетая свой кусок рулета, прильнула к Баязитовой:

— Алма-апай, а ты каламельки не пливезла?..

Отец у них работал железнодорожником.

Оказывается, тот состав, на который попала Баязитова, вначале маневрировал: менял пути, прицеплял дополнительные вагоны… В другой раз, значит, позади тендера забираться не стоит. Ах-вах, никак не стоит…

Сегодня в нашем классе сногсшибательная новость: после четвертого урока, бросив учебу, насовсем сбежал Гизатуллин.

А с чего, спрашивается? Да с пустяка какого-то, говорить об этом смешно! На уроке русского языка учитель у него спрашивает:

— Что было задано на дом?

Ну? Вопрос-то самый что ни на есть простейший, а вот Гизатуллину он отчего-то не по зубам… Шмыгал-шмыгал носом, бился, потел, но выпутаться из своего ответа так и не смог — застрял намертво.

— Назание да ном… Надано за дом… Занадо за ном… — долго мучился, даже покраснел от натуги; не получалось у него, и все тут! Учитель тогда вызвал его к доске, велел записать для разбора одно предложение. Гизатуллин послушал и написал: «Карим опоздал в школу». Тут все очень легко: подлежащее подчеркнуть одной чертой, сказуемое — двумя; ну и, конечно, рассказать, что к чему, по-русски. Гизатуллин, само собой, все это очень даже запросто мог сделать. Он и сделал почти: подчеркнул и подлежащее, и сказуемое. Правильно подчеркнул. А потом вдруг и засел: стал предложение читать и сказал: «Карим опоздал в шкалу». «Шкалу» — это надо же так умудриться!

Учитель, конечно, обратил внимание, заставил Гизатуллина произнести слово «школу» сперва по слогам, а потом и целиком. Хорошо у Гизатуллина получилось: ударение падало куда надо. Но стал Гизатуллин читать все предложение, и опять у него выходит, что Карим этот чудной опаздывает в «шкалу». Беда прямо!

Халил Фатхиевич от такого невезения прямо задрожал. Руки у него затряслись, вот до чего дошло! Нам и то захотелось отлупить Гизатуллина: чтоб знал! Если б нас на место учителя — дали бы мы Гизатуллину прочихаться. Дурак он, что ли, совсем? Но учитель сильно терпеливый, говорит:

— Пока это слово правильно не прочтешь, дальше нам идти никак невозможно.

А Гизатуллин уже готов, смотрит куда-то в пустоту, глаза у Гизатуллина стеклянные, жизнь из этих глаз убежала напрочь.

— Ты, Гизатуллин, погоди, надежду-то не теряй, — говорит ему Халил Фатхиевич. — Если, брат, до окончания училища останешься в моем классе, то я из тебя все равно человека сделаю. Русский ты у меня будешь знать замечательно. Я уж этого достигну, будь спокоен. Это мой долг, понятно тебе, Гизатуллин?

Всем хочется из Гизатуллина человека сделать. От их долгов на Гизатуллина столбняк нападает, только не это важно. Важно — достигнуть. Зазвенел, однако, звонок, и очень кстати: спас Гизатуллина. А потом Гизатуллин сбежал. Не откладывая в долгий ящик. И мы, помнится, на него за это разозлились; только отчего вдруг разозлились, в то время нам и самим было невдомек. Прошло много лет, прежде чем понятно стало: наверно, мы тогда уже любили нашего московского татарина, учителя русского языка. А может, Гизатуллин и сбежал-то вовсе не из-за него? А?

Кто знает… Он, Гизатуллин, вообще был страшно неудачливый. И день был дурной, как подумаешь, ну ни в чем ему не везло! С утра еще, с раннего, сцепился из-за какой-то ерунды с муралинским ловким малаем, а тот, сами знаете, парень крепкий. Двадцать восьмого года рождения; оно и понятно: успел Альтафи, шельмец, накачать кой-какие мускулишки до того, как начались тяжелые времена, до войны этой проклятущей. Гизатуллин побился с ним маленько, да потом, видно, понял, что не одолеть ему мускулистого шельмеца, драпанул в сторону, но до самого прихода учителя все бурчал язвительно: