Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

В столовой тетка Поля, наверное, уже шурует длинным уполовником, размешивает в казане оттаявшие лоскутья капусты. С потолка, наверно, капли каплют… А и вкусная эта похлебка! Она, похлебка, даже красивая, если подумать: блестки сияют, как рыбьи глазки…

— Эта песня входит в программу начальных классов, — сообщает учительница, а сама украдкой снимает ноги с педалей и постукивает их друг об дружку, чтобы согреться. — Давайте повторим с вами еще раз.

— Ах ты, зимушка-зима…

Может, она и вправду снова и снова запевает эти слова не по собственной охоте, а только потому, что так указывает обязательная программа? Ей, наверно, легче от этого. Тогда меньше времени остается думать о своих застывших ногах, о сведенных от холода пальцах, о недоедании и пропавшем без вести муже. Наверно, распевая, видит она родную Латвию и сосновый бор, где густой запах свежей смолы, где идут они с мужем-латышом по осыпавшейся рыжей хвое, поют свою песню. Может, в мечтах она ступает по желтому, крупному, такому приятному песку Рижского взморья — босиком, радуясь мирному шороху набегающих волн. И может еще быть, что гул и посвист вьюги за окошком напоминают ей как раз этот самый шорох длинных валов с белыми от пены верхушками, шорох осеннего, но теплого пока моря. Да, может быть, все так… Буран бросает в окна мелкой и жесткой снежной крупой, злится. По школьной программе в конце урока полагается закрепление пройденного материала… Поэтому давайте повторим еще раз:

— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до-о…

— До-си-ля-соль-фа-ми-ре-до-о…

На Октябрьскую всем учащимся выдали — в честь праздника — по четыреста граммов рулета. Есть такие бережливые мальчишки: в училище они перебиваются кое-как, но уж зато каждую субботу отвозят домой, в свою деревню, по целой буханке хлеба. А попробуй-ка во время войны хотя бы раз в неделю помогать домашним целой дополнительной буханкой! Это же настоящее богатство, равного которому не найдешь во всем свете.

Баязитовой копить драгоценный хлебушек, конечно, труднее, и она свою порцию исправно съедает. Каждый день. Дома как-нибудь проживут и без нее: там большущий огород, засаженный картошкой, там корова — значит, масло и молоко. С семьи солдата налогов не берут, жить можно. Но Баязитовой от домашней картошки, которой полный подпол, от масла того и молока пользы мало. Потому что дом Баязитовой стоит очень далеко, аж под самым Агры́зом, и в педучилище она кормится только своим пайком. Вот из какого далека приехала она учиться! Агрызские — они вообще до учебы очень жадные, их хлебом не корми, дай лучше знаний понабраться. Но без хлеба их иногда трудно набирать, эти знания… Только агрызские все равно молодцы: такие сообразительные, такие ловкие! Все у них в руках горит, все они успевают. А девчонки агрызские, например, еще и симпатичные. Хорошие девчонки — любая стоит десяти таких, как Аркяша, скажем, или вот Гизатуллин.

А на Октябрьскую Баязитова собралась домой. Гостинчик взяла: те самые четыреста граммов рулета, больше брать было нечего. Подружки ее из агрызских краев на этот раз решили домой не ехать — далеко, хлопотно, да неизвестно еще, успеешь к учебе подъехать или опоздаешь. Учитель русского языка заранее предупредил: после праздника, мол, первым уроком проведем очень важный диктант. Значит, опаздывать никак нельзя. А из Агрыза сюда добираться ой-ей как трудно! Ехать если, так уж ехать, чтобы погулять можно было маленько: так-то ведь — одно расстройство… Но Боязитова сильно соскучилась по сестренкам, захотелось ей отвезти им вкусного рулету; небось с самого начала войны не пробовали, бедняжки, сладкого… И Баязитова собралась.

…Приходилось ли вам ноябрьским промозглым днем, когда ветер кидает в лицо колючий снег вперемешку с землей, отшагать пешком целых двадцать километров? Баязитова прошла их в тот день, добираясь до железнодорожной станции. Ей не было очень уж плохо: она вспоминала сестренок. Перед самой станцией у Баязитовой развалился правый лапоть. Лапти, совсем еще новые, она только вчера купила у пошалы́мского селянина, и теперь Баязитовой было страшно обидно, что правый уже расплелся. Однако быстро темнело, поэтому она вскоре перестала думать о лаптях. Ноябрьский день — он как хлеб, полученный по карточке. Не успеешь начать, смотришь: батюшки, да он уже и кончился…

Вокзал показался ей угрюмым и недобрым. У железной круглой печи, выкрашенной в черный цвет, собралась целая толпа. Кого только тут нет, господи!.. Вон солдат с рукой на перевязи, изо рта у него торчит замусоленная цигарка. Другой, в распахнутой длинной шинели, без шапки, каждую минуту закатывает красные воспаленные глаза и мелко дрожит. Потом его отпустит на время, и он дышит тяжко — отдыхает. Видно, контузия. Слово это, вошедшее в обиход всего-то как года три, знакомо уже любому. Рядом черный, приземистый парень с грязным лицом и запущенными волосами зазывно тасует карты; телогрейка его, в пятнах и подозрительных подтеках, масляно блестит; пальцы у этого корявые, но ловкие, с черными полосками ногтей. Он все время что-то бурчит, часто с его кривящихся губ слетает грязное ругательство. Прислонясь спиной к железной печке, сидит старик с козлиной выцветшей бородой, прижимает к себе тяжелую палку и жует беззубыми деснами какой-то жилистый кусок; жует безостановочно и, по всему видно, очень давно. Баязитова пристроилась там же, у печки, хотя старик жевал противно, капая слюной. Но что делать! Поезда еще не было, а когда будет, про то никому не известно.

Настала ночь. Баязитова проголодалась, ждать становилось невмоготу. Пришел к печке милиционер, громадный, чуть хромой, в полушубке, перетянутом широким ремнем, с кобурой, тяжело стукающей его по заду; потребовал у того, с черными ногтями, документы. Потом что-то сказал и увел его с собой.

Это происшествие отогнало подбирающийся уже вплотную сон — Баязитова испугалась, но смотрела с интересом.

Около полуночи на станцию прибыл наконец тяжелый состав. Гукнул протяжно, лязгнул и замер. Люди — бывалые, тертые — разом поднялись: на товарняке, если сумеешь зацепиться, можно добраться в любой конец. Вышла на перрон и Баязитова: не было еще случая, чтобы товарные составы не останавливались в Агрызе; а ветка тут, кажется, одна.

Ездить товарным поездом, как известно, строго запрещено. Поэтому надо быть очень ловким, чтобы суметь пристроиться на него. Ну, Баязитова в этом кое-что понимает: ей уже приходилось забираться на товарняк, да не раз. Прежде всего надо углядеть тех, кто может тебя поймать, это главное. Их, кондукторов, обычно двое; они в тулупах, с фонарями, за голенищами сапог у них полно разноцветных флажков. Один кондуктор — в голове состава, на первой тормозной площадке, другой — в самом последнем вагоне. Когда поезд приходит на станцию, они прыгают на пути и бегут к главному кондуктору. Этот тоже с фонарем, но на шее у него еще свисток на железной цепочке; главный объявляет тем двум, сколько времени простоит состав. Если, например, поезду стоять долго, то они идут в помещение обогреться. Или, скажем, чайку еще выпить. Если же мало, они прохаживаются вдоль вагонов, не отходя далеко в сторону. Перед отправлением главный пронзительно свистит в свой свисток и машет фонарем машинисту. Потом откликается паровоз: гу-у-у! Понятно, мол, отправляюсь. И вот в этот самый момент и надо вскочить на тормозную площадку какого-нибудь вагона; лучше, если попадешь в середину состава. Когда поезд тронется, то уж никто не сможет до тебя добраться. Кондукторы — что они могут сделать? Товарный вагон не пассажирский; в товарняке тамбуров не бывает, и из вагона в вагон перейти почти невозможно.