Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

Многое бы дали, наверно, некоторые преподаватели училища, чтоб у них на занятиях царила такая тишина!..

По вечерам на склад, посидеть с Сабиром-абзый, приходит иногда военрук Родионов. Военрук — майор, при погонах и все такое. Во рту у него три золотых зуба. Родионов тоже лежал в госпитале, теперь у него на несколько ребер меньше, чем у других. Семью он потерял. Служил Родионов на Дальнем Востоке, а жена его в июне сорок первого года, вместе с детьми, поехала к родителям в Киев, погостить. Тут война. Родионов был в разрушенном и сожженном Киеве — он его освобождал. Но семью свою найти не смог. Оттого, видно, что всю почти жизнь провел на Дальнем Востоке, Родионов рассказывает только о событиях на границе с Японией. Немецких фашистов он даже вспоминать не хочет.

На складе, покуривая у железной раскаленной печи тонюсенькие папиросы-гвоздики, он нас не видит и не слышит. Нас для него нету, Родионов беседует о былых делах с фронтовиком-завскладом. Порой разговор обрывается, и Родионов, ворочая в печи гнутой кочергой, вполголоса напевает. Всегда одну и ту же песню. «На дальней границе посты и станицы…»

Сабир-абзый никак не может запомнить мотив этой хорошей военной песни, но всякий раз обязательно подтягивает скрипучим голосом. Для нас в такие минуты они самые великие и мудрые люди на свете. Они знают жизнь, они знают войну, о! Мы очень сильно уважаем их за такие знания… Когда Родионов поет свою любимую песню, глаза у него становятся туманными.

Родионов расстегивает шинель. На гимнастерке у него много желтых и красных ленточек — это значит, что он столько-то раз был ранен и столько-то раз контужен.

Со склада мы уходим с большой неохотой.

Если хлебную карточку — за пятнадцать дней вперед — отоварить на складе ржаной мукой, получится тогда ровно три кило и четыреста граммов.

Альтафи, собираясь на зимние каникулы домой, ссыпал в холщовый чистый мешок эти самые три кило и четыреста граммов муки. Горловину мешка Альтафи крепко перетянул бечевкой, чтоб не просыпать; а мешок вообще-то получился ничего себе, дома мука, надо полагать, здорово пригодится…

Как только обогнешь лесок и спустишься в широкую низину — вот она перед вами, татарская деревня Мурали. Альтафи не был дома больше месяца, и деревня как-то вроде даже изменилась за это время. Деревня плывет теперь по снежному морю-океану, там и сям тянутся к небу прямые деревенские дымы. Где-то натужно скрипят ворота, ширкают по жесткому снегу чьи-то сани. В поле ни души, пусто, только заячьи да волчьи следы исчертили просторную снежную поверхность. Альтафи, к слову, волков ничуть не боится. Он, чтоб не соврать, раз девять с ними встречался, и ничего, не слопали! Поначалу, конечно, страшновато было: волки — они угрюмый народ, шутить не любят. Но Альтафи и сам уже тертый калач, так просто его не сожрешь, подавиться можно. В кармане Альтафи носит, не забывая, свистульку из жести, очень хорошую свистульку, громкую, и еще коробочку спичек. От свистульки, если посильнее дунуть в нее, хищники впадают в сомнение. Это давно известно. А когда вешек придорожных пару-другую надергать да соломки туда же добавить, поджечь — волки обязательно дадут драпака. Разбегутся, Альтафи точно знает.

Над деревней холодная, ясная от мороза тишина. Но привычное ухо легко ловит скупое дыхание деревенской жизни: там стукнули ворота, еще дальше громыхнула колодезная цепь — люди заняты своими делами. Воду набирают…

Альтафи идет по деревенской улице, в мешке у него — три кило и четыреста граммов муки… Вот и дом родимый. Ворота снегом завалены, ворота открывать ни к чему, калитка есть, но только все равно грустно. Изба взъерошенная стоит, невысокая, — Альтафи сам утеплял ее по осени, соломы натаскал на крышу, по фундаменту тоже обкладывал. Окошки замерзли, слепые, сине-белые. На них и флора, и фауна, про которые географ в училище рассказывал, вся как есть: папоротники гигантские, эвкалипты, эти… динозавры, ихтиозавры, птички с зубьями… перокактили, как их там…

Отворив тяжелую, обледенелую снаружи дверь, Альтафи вошел в избу. Мать была дома, но собиралась идти по воду — окутывала себя большим теплым платком. Из-за печки высунулся младший братишка в потрепанной рубахе, в валяных сапогах с длиннейшими голенищами — сапоги эти раньше любил носить отец. Голенища сапог упирались братишке в пах, и ноги его, видно, болтались в глубине их, не находя опоры, — шагать братишка совершенно не мог. Под носом у него висела прозрачная капля; выглядел братишка очень радостным. К слову сказать, в роду Альтафи вообще кисляев нету; унывать они не привыкли, и такой уж у них в семье бодрый люд — прямо на удивление!

Альтафи, войдя, мигом сдернул с плеча мешок и вручил его матери.

— Мама, свари-ка ты этому мальцу болтушки, пусть хоть наестся досыта, — сказал он озабоченно.

Братишка все стоял у печи, улыбался, показывая широкую щель в зубах.

Мама за водой так и не пошла, потому что за водой пошел сам Альтафи. В его деревне из мужеского полу только один Альтафи и ходит с ведром к колодцу. Народу, само собой, потешно, особенно мальчишки смеются, товарищи. Каждый раз, как встретят Альтафи с ведрами, дразнят его:

«Хе-е, гляди-кось, баба!»

«Ты б еще юбку напялил!» — зубы скалят балбесы.

Ну, да Альтафи Халимову — наплевать! Он же образованный человек, не то что они, темнота этакая, сплошная. А если образованный, значит, понимать должен, что домашняя работа, она не может «катигорический» делиться на мужскую там или женскую. И потом, просто хочется Альтафи хоть немножко помочь матери; ей, как подумаешь, и до войны-то жилось не сладко. Отец у Альтафи был печник, клал хорошие печки людям, в колхозе, в районных организациях; в общем, денежки у него водились. Но пил, правда. Хотя человеком его считали душевным. Как выпьет, к примеру, ну — душа человек! Когда трезвый, впрочем, тоже не больно строг был, не суровел никогда… Бедный папаня… Вот сколько уж месяцев нету от него ни единой весточки. Жив ли он? Может, контужен? Или в плен попал? Никто не знает.

Мама тем временем затопила печку. Пришли из школы еще один братишка и сестренка Альтафи, налегли все на пресные, из той самой муки, горячие лепехи. Окошки кругами оттаяли…

Альтафи (как будущий учитель) проверял потом тетради младшей сестры и брата. Спрашивал иногда, но весело — не важничал, не придирался. Братишка у него учится в шестом классе — старательный такой, вон под часами висит промеж двух окон его расписание и режим дня. По режиму полагается: подъем — в шесть часов утра, до шести тридцати личная гигиена и утренняя гимнастика. С шести тридцати до семи — завтрак. Далее полчаса на уборку и подготовку к школе. В восемь ноль-ноль начинаются уроки. Другая половина режима, та, которая после занятий, еще интереснее: в два ноль-ноль — обед. С двух до четырех — игры: катание на коньках, на лыжах и др. С четырех до семи приготовление домашних заданий. В семь ноль-ноль ужинать. С восьми до девяти — помощь матери по дому, затем пятнадцатиминутная прогулка, еще там чего-то. В углу бумаги с режимом дня разлетелась внушительная подпись учителя; значит, все бесповоротно правильно. Так, мол, и не иначе: вот, живи, как написано, и будешь молодец, хороший ученик, достойная смена!