Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

В бульонном мозгу произошло какое-то движение — кажется, там малость загустевало.

— Дистервег, — сказал неожиданно Зарифуллин ровным и тусклым голосом. Ему уже было все равно.

— О, что я говорил? Молодец! Молодец, Зарифуллин, умница. Это очень хорошо, друг мой, очень хорошо!

И обуяла Зарифуллина светлая печаль. Как же теперь из училища бежать, когда говорят «очень хорошо»? Непонятно Зарифуллину: как же бежать, когда хвалят?..

О Дистервеге доложил Альтафи. Тот самый Альтафи, из Муралей. Альтафи этот — во всем классе здоровее его нету. Потому что он старше всех, ему положено быть таким. У него в кармане всегда кремень с огнивом может отыскаться, и табачок-самосад тоже всегда. Карман вообще-то весь прожженный, но оттуда ничего не вываливается. Альтафи этот на язык «очень вострый» — удивительный, если подумать, человек.

— Дистервег был великий педагог, — бодро объяснял Альтафи. — Дистервег написал очень много книг, в которых развивал идеи великого швейцарского педагога Песталоцци. Этого… Иоганна Генриха. Все книги Дистервега имеют очень большое значение. В них он велит воспитывать детей хорошо. Чтобы дети потом были хорошие. Поэтому Дистервег имеет очень большое значение в педагогике…

Альтафи, жук хитрый, отхватил четверку.

Потом была перемена. Зарифуллин и Гизатуллин ушли в конец коридора, разговаривали там. О чем — было неизвестно. Только вот физиономии у них сделались сильно кислые. Угрюмые даже, на такую физиономию душевному человеку смотреть больно. Зарифуллин даже осунулся весь, будто педагогика из него все соки вытянула. Без соков, сами знаете, жить нехорошо — в класс после звонка Зарифуллин шел трудно; ему бы решиться, и он бы вовсе не пошел. Так казалось. Зарифуллин был как нерадивый бык, которому страсть не хочется становиться в упряжку. Но его заставляют. И Зарифуллин на занятия все же потащился.

За ним в дверях показался учитель русского языка.

Брюки на нем глаженые, со стрелками, ботинки блестят, с шелковыми шнурочками, а рубаха так у него — белее первого снега! И движения у московского татарина знакомые, привычные уже: вот большой расческой тронул разделенные ровнехоньким пробором волосы, очки протер, полез в карман. В кармане, известно, часы на серебряной цепке, положил на стол… Звучит в классной тишине его выразительный голос:

— На прошлом уроке мы с вами начали изучать произведение древнерусской литературы «Слово о полку Игореве». Сегодня я вновь буду читать вам его — слушайте, запоминайте эти великие строки. Вы должны почувствовать всю силу и мощь русского языка, его дивную музыку, песенность его и мудрость. Послушайте, как сказал древний поэт: «Трубы трубят в Новгороде, стоят боевые знамена в Путивле. Игорь ждет милого брата Всеволода. И сказал ему Всеволод: «Один брат, один свет, светлый ты, Игорь!..»

Звучит в классе голос, ровный, сильный и добрый. Несет этот голос наши мечты куда-то далеко, в голубую и белую даль. Забыты быки, конюшни, забыты родные деревенские стога на краю близкого поля. Мир широк и необъятен, и трудно догнать его горизонты, невозможно достичь их… История… когда началась она? Давно? Что значит это слово — «давно»? История седа, и путь ее изборожден глубокими морщинами веков и тысячелетий… Как это непонятно! А мы-то думали, что история начинается с того самого июньского дня сорок первого года; мы думали, что история начинается с войны…

Учитель снимает круглые очки, смотрит на нас, внимательно прищурясь. Нас нет. Мы — там, среди кипчаков и славян, и в наши головы вливается звон копий и свист жалящих стрел, что повсюду летают темными, мелькающими полосами — восход багров. Войско кипчаков подобно туче… Русичи в кованых кольчугах, украшенных, пылающих багрянцем в лучах нарождающегося светила. Русичи в тяжелых шлемах. Шипастые палицы висят на поясах у русичей, мерен шаг их коней по темной еще долине, коней с большими, как блюда, копытами. Дрожит земля… Воины, всю жизнь проведшие в боевых походах, влитые в седла; а ночью им седла те — вместо подушек…

«…Мои куряне — опытные воины, под трубами пеленаны, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены, дороги им известны, овраги знакомы, луки у них натянуты, колчаны открыты, сабли заострены; сами скачут — словно серые волки в поле, ища себе чести, а князю славы…»

Мы читаем эти строки вслух, хором — как сильно звучит оживающее в наших голосах древнее «Слово»! Учитель рад слушать наш дружный взволнованный хор, он вновь снимает очки.

— Да! Да! Да! — Не знает, что сказать еще… Смотрит сияющими глазами. Как тяжелое масло, на наше волнение изливается звонок.

«Остаюсь! — решил тут окончательно Зарифуллин. — Надо еще попробовать! Остаюсь!»

От деревни нашей до училища — в аккурат двенадцать кэмэ. Но под выходной ночевать в общежитии тоже не хочется. Под выходной там холодно, пускай там под выходной тараканы ночуют. Нам это не подходит. А вот когда домой уходишь ночевать, тогда и неделя-то будто короче: перетерпишь в общежитии пять ночей, и все, и кончилась она, учебная неделя. Хорошо! Только вот двенадцать кэмэ… В понедельник утречком проснешься — и жить неохота, пропади оно все пропадом! Кто-то, говорят, придумал: «Понедельник — день тяжелый». Знаем, почему он такое сказал. Ему небось тоже надо было с утра куда-нибудь за двенадцать кэмэ топать. Тут и не такое еще скажешь…

На улице темень — ни зги не видать. Буран метет; шибко он старательный, буран, метет и метет. Вот окошко, там Ради́ф живет. В окошке темно. Радиф, как семь классов закончил, так пошел сразу в прицепщики, теперь вот дрыхнет без задних ног. Стылая долгая ночь ему нипочем. Стылой долгой ночью спать ему очень даже сладко. У них в избе вообще спать сладко. Пол в избе чистый, просторный. На полу шуб навалено, тулупов тоже. Поверху братишек Радифовых навалено — много. И не разберешь, поди, кто куда заплелся. Как они по утрам расплетаются? У одного одна нога другому прямо к носу приставилась. Когда другой дышит, первому щекотно, и он иногда этой ногой подрыгивает — бьет другого по носу. А другому от этого снятся страшные сны, и он еще сильнее дышит и даже покрикивает. Но спит. Самый маленький спит слаще всех — на четвереньках. Как удобно ему, так и спит. Ничего не боится. Эх, хорошо у них ночью! Дураки были, кто не пошел тоже в прицепщики. Что, лучше ночью-то в училище шагать?

Деревня все ж осталась позади. Дальше — темный лес. Лес стоит, мы идем. В лесу бурана нету, присмирел там, окаянный, утих. Можно теперь и шапки развязать, пускай наушники свободно болтаются: дышать легче. Тихо в лесу. Вот сено на полянке в стожках. Под стожком, наверно, спать очень здорово. Там наверняка кто-нибудь живет, зверушка какая-нибудь, а? Спят, наверно, там всей семьей: зверушка-папа, зверушка-мама, зверушки-дети. Зверушка-бабка, если жива еще. А сено земляникой пахнет, вкусно — эх, туда бы! И почему теперь чудес не бывает? Было бы так: выходит вдруг тебе навстречу один человек. Он тебя, конечно, сразу узнаёт. И говорит: