Леонид Симачёв - Ленинградский коверкот

Ивлев смотрел, как Павел Алексеевич поднял палец, рассказывая про деда, и подумал, что слепые, наверное, по интонации представляют, что сейчас делает собеседник. Впрочем, они же с малых лет друг друга знают.

— Ну а ты сам как?.. Море бросать не собираешься?

— Пока нет, — ответил Ивлев. «Да и брошу ли?» — подумал он, а еще о том, что дед в империалистическую воевал на Рижском взморье. Полузатопленные, оплывающие окопы, туманы, слякоть, мокрый снег и ветер оставили в сознании деда отвращение к морю на всю его долгую жизнь. В окопах он получил письмо из деревни, название которой (родней не придумаешь) — Отрада, что жена его, Надежда, надорвавшись на хозяйских работах в поле и в страшных муках родив ему еще одного сына, умерла. Отцу Ивлева было три года, тете Арише — два; мальчика назвали Сергеем. И представил, как дед тяжело бежит по грязи в атаку, исказив от крика небритое, колючее, каким щекотал много лет спустя маленького Ивлева, лицо, с застывшим взглядом светло-свинцовых, как это проклятое море, глаз, а сам с каждым шагом про себя повторяет: «Только не насмерть… Только не насмерть…» Ему позарез нужен был отпуск…

— А рыбешка вкусная… — прервал молчание Павел Алексеевич.

Ивлев отметил, что и отец так говорит, особенно сейчас, постарев сильно. Рыбешка, речушка, коровенка, лошаденка…

— Интересно, каким ты стал? На отца похож, а? — спросил Павел Алексеевич. — Помню, в двадцать восьмом году разыскал он меня, — не дожидаясь ответа, продолжал он. — Я здесь кочегаром на паровозе уже два года работал. Ну а твой отец прямо из деревни сюда подался. В штанах из мешковины, но не в лаптях, правда! Не помню, что на ногах было, но не лапти. — Он засмеялся. — Утром говорю: пойдем вместе, я за тебя похлопочу. С работой тогда трудно было. А он говорит, что нет, он сам. Упрямый у тебя отец, тогда и вовсе гордый был. Короче, потому и в вагонники попал. А так бы я его на паровоз мог определить. Жить стали вместе в комнатенке, которую я снимал. Прошел месяц, получил он свои ученические, ну и я подбавил, и поехали мы в воскресенье на Сухаревку — костюм ему покупать. Черт-те что там творилось. Торговались мы, торговались, но не прогадали… Купили ношеный, но еще крепкий: отец два года в нем проходил. Вернулись в Лосинку, он сразу в костюм переоделся. Сели мы за стол и отметили первую пролетарскую получку, крещение, так сказать, еще одного Ивлева из крестьян в железнодорожники.

Павел Алексеевич раскраснелся. Воспоминания были очень приятны ему. Наверное, он давно ни с кем не разговаривал так, а про это, может, и вообще никому не рассказывал, может, он всю жизнь предполагал, что когда-нибудь Ивлев-младший явится к нему, чтобы выслушать то, что он сейчас говорит. И он сделал паузу, чтобы понять, так ли это на самом деле.

— Я слушаю, дядь Паш…

— Какое было время, Владимир. И ка-ак оно быстро летело! Пятилетку — в четыре года! Жизнь мчалась вперед с курьерской скоростью… Да, отец через год был слесарем-вагонником, еще через год — осмотрщиком вагонов. Приняли в комсомол. Принимали в клубе, который до сих пор сохранился. Он здесь рядом: с балкона ты должен увидеть. Тогда его только отстроили. Замечательный дворец для железнодорожников. Оркестр, праздничные речи, особо отличившимся — ценные подарки. Не премии, а ценные подарки. Понимаешь?! И вот твоему отцу — отрез на костюм. И квитанция на бесплатный пошив, то есть за счет депо, конечно. Вот как он работал! Ленинградский коверкот! Песочного цвета… Мечта! Не нэпманский, а уже наш, отечественный, ленинградский! Шить костюм заказал на Малой Бронной. Не знаю, кто посоветовал или сам решил, ведь на примерку добраться — уйму времени потеряешь. Но пошивочная высшего разряда. Сшили, что и говорить, классно!

Павел Алексеевич поднялся, чуть вытянув руку, дошел до журнального столика, нашарил пепельницу и папиросы, затем вернулся. На ощупь поставил пепельницу перед собой и закурил. А Ивлев, силясь представить этот первый, а потому просто великолепный для отца костюм, перебирал в памяти довоенные фотографии отца, но они однообразной картиной следовали у него перед глазами.

Начинало темнеть. Ивлев осмотрел стены, нашел выключатель и щелкнул им.

— Ах да! Прости, Владимир, уже вечер. Может, телевизор включить? Знаешь, что интересно, хоккея с шайбой никогда, можно сказать, не видел, а полюбил. Даже любимые игроки есть…

— А почему отец уехал из деревни?

— Трудно ответить. Вот почему ты решил стать моряком?! — Павел Алексеевич помолчал, то ли ожидая ответа, то ли собираясь с мыслями. — В двух словах не скажешь. Было куда и к кому ехать. Но он все равно уехал бы, даже если бы меня и не было здесь, — он взмахнул рукой, как бы в знак утверждения. — Ведь он вырос вместе со мной, я ему нянькой был. Мне лет десять было, когда его привели к нам. Твоему деду после ранения отпуск дали двухнедельный. Приехал. Жена уже год в земле лежит, дети сиротами. Тоскливо. Ну а родня времени даром не теряла: заранее подыскала ему невесту в другом уезде, вдову-солдатку. Почему так далеко? У Семена же трое детей. Хоть и время было такое, что все женихи или на войне, или погибли, но с тремя маленькими детьми, причем сразу же одной остаться, согласись, мало кто с таким пойдет под венец. И твою теперешнюю бабку обманули. Сказали, что двое, совсем маленькие. А раз маленькие — то ничего не помнят, привыкнут. Согласилась, приехала… А Алексея в наш дом привели. Мы с дедом братья. Так что я тебе прихожусь двоюродным дедом. — Он улыбнулся.

— А что же бабка?

— А что бабка… Узнала потом, но обвенчались ведь, крест целовала… Она набожная очень. Вот приедешь — она тебе под образами спать постелит. А Алексей так почти у нас и жил. После гражданской, когда дед вернулся, тогда только насильно привел его к себе в дом.

«Мне отец про это не рассказывал, — подумал Ивлев. — Да и спрашивал ли я когда-нибудь? Знал, что бабка родная умерла. Знал, что деревня, где отец родился, называлась Отрада. И то узнал, когда заполнял анкету для заграничной визы моряка. А район назывался как-то по-старому. Как же?.. Как же… Не то Ухтомский, не то Ухоловский… Где-то на юге Рязанщины».

— Все равно бы уехал из деревни, — продолжал Павел Алексеевич. — Такой характер у него. Он и на восток так попал. Хотел Комсомольск строить, а в депо не пустили, нужен здесь, сказали. Тогда он в тридцать третьем и ушел в армию. Формировались железнодорожные батальоны специально для Дальнего Востока, где в то время укладывали второй путь. И изыскания БАМа уже велись. Осенью их и отправили из Москвы. Что и говорить, трудно им пришлось в первую зиму. Ребята все с запада, от яблок, можно сказать, ехали; отец писал, что каждый день хвойный отвар не то пил, не то им рот полоскал, чтобы цинга не началась. И морозы… Эх, не пришлось в ваших краях побывать, жалею.