Леонид Симачёв - Ленинградский коверкот

От заиндевевших после ночного мороза вагонов тянуло зябкой стынью. Солнце, пытаясь подняться выше, лишь блекло намечалось сквозь туман и дым кочегарок.

Пенсионер Федоров, направляясь в вагон-лавку, заприметил на путях оживленную кучку народа и свернул к ним. Судя по тому, как деловито работали вагонники, Федоров понял, что состав подошел недавно, да и любопытствующих было негусто.

— И как она не замерзла? — трясясь от холода в наспех накинутой шинельке, сказала на нездешнем диалекте дежурная по вокзалу, на вид совсем еще девчонка, приехавшая сюда тому года два по комсомольской путевке.

— Не замэ-э-эрзнет, — передразнил ее парень в скрипучем полушубке и унтах. — Шерсть добрая. Лишь бы кормленая была. — Он сдвинул на затылок ушанку. — Видуха-то у нее, конечно, неважнецкая. Опять же — укачало ее, наверное…

— Мужики, кто собаку везет? — обратился к присутствующим его товарищ. Тоже в полушубке, но без унтов. — Кто хозяин?..

— Сходи к тепловозу да и узнай. Может, из бригады… — после долгого молчания неопределенно буркнул кто-то.

— В милицию позвонить и в санэпидстанцию, чтобы в городе встретили, — проворчала фельдшерица. — Глянь, как щерится…

«Цепь самодельная, — отметил Федоров. — Кована в какой-нибудь путейской или деповской кузнице. Грубоватая, но добротная… После войны кто-то собачку решил завести и сковал. А кобелек молодой, года два всего. Неужто охранники с моста отправили за непригодностью? Не подошла, и все, с порчей какой-нибудь, а пристрелить жалко… А может, кто уезжал навсегда и не смог взять с собой. С бумагами одними хлопот-то сколько… А вдруг по договоренности пересылают? — с некоторым облегчением подумал Федоров. — И в городе ее встретят. Эх, собачка, собачка… По почте тебя не перешлешь…»

Собака словно в растерянности заметалась по площадке, туго натягивая цепь. Это девчонка-дежурная, успевшая сбегать в вокзальчик за куском хлеба, до нахальности близко подошла к вагону. Наконец собака рыкнула. Дежурная, ойкнув, все же не отпрянула, а аккуратно подбросила кусок к собачьим лапам.

— И не жрет, — вечно чем-то недовольная, проворчала фельдшерица.

— …Это же Конюхова пес, с Горелого, — проговорил подошедший осмотрщик. — Савельича… Да помер который недавно, — радостно, что узнал собаку, добавил он, хотя в смерти человека нет ничего радостного.

Федоров вспомнил, что на прошлой неделе читал в районке некролог… Дистанция пути с прискорбием… бывшего работника, ветерана труда… И все, что обычно пишется в таком случае. А Савельича он знал. Оба путейцы, встречались на редких слетах, конференциях. Оба жили на разъездах: около сотни километров друг от друга. Правда, разъезд Федорова, как только началась рядом большая стройка, постепенно превращается в станцию. Выросло с полдесятка кирпичных домов, прибавилось станционных путей, строится новый вокзал, блок-пост. На дороге, по направлению к большой стройке, ближе к обеду начинали урчать с верхом груженные углем многотонные оранжевые самосвалы, оставляя за собой сизо-черную смесь сгоревшей солярки и угольной пыли. А Горелый же прикрыли, как и многие другие. В сегодняшний день автоматики и блокировок они так часто ни к чему.

«Вот и Горелого очередь подошла… Даже собаку пристроить некуда, — с горечью подумал Федоров. — Перебираются люди ведь. Конечно, зачем брать собаку, а потом снова бросать. Хоть прицепили, и то ладно…»

— Слышь, а где его похоронили? — обратился Федоров к осмотрщику.

— Там и похоронили, — живо откликнулся тот. — Жена у него давно уж на Горелом схоронена. И его тоже, вместе чтоб… Дочку не дождались. Она где-то в экспедиции или на полярной станции. Так и не дождались… Нас в Горелый на прошлой неделе разбираться по браку вызывали, — запоздало пояснил он, откуда все так подробно знает.

Тут поодаль раздался треск, и все повернули головы. Это парень в унтах, вывернув горбыль с соседней платформы, заштабелеванной тесом, с мерзлым хрустом обломал его. У другого на плече висел футляр, форма которого сразу подсказывала его содержимое.

Парни на рассвете сошли с поезда дальнего следования, которые теперь здесь останавливались, и ждали обеда, чтобы с попуткой добраться на большую стройку. Они уже побывали в зале ожидания у своих рюкзаков и сейчас возвращались к вагону.

— Ничейная это псина, — как о чем-то уже решенном сказал тот, что с футляром, и внимательно стал разглядывать собаку. — Хорошая шерсть, — продолжал он. — И окрас приличный…

— Я же говорю — добрые унты получатся, — подтвердил тот, что в унтах, перекладывая с руки на руку горбыль половчее. — Пожалуй, я справа зайду — удобнее будет… А ты целься в ухо… Только не промажь! — И он с горбылем наперевес стал сбоку подступать к площадке.

— …Вы что же, здесь его и разделывать будете? — первой опомнившись, с беспокойством спросила фельдшерица.

— Нет, с собой заберем, — осторожно расстегивая футляр и не спуская глаз с собаки, ответили ей. И было непонятно: в шутку это или всерьез?

Пес скалился на горбыль, хватал зубами мерзлое дерево, каждый раз ускользавшее от него, разъяренно бросался следом.

— Когда дам вцепиться, придержу чуть-чуть… Тут и бей, — командовал организатор отвлекающего маневра. — С руки тебе иль нет?

— А ну-ка погодь, — спокойно, со стариковской уверенностью приказал Федоров и шагнул вперед. — Оставьте кобелька в покое… Да убери дрын-то, убери! — распаляясь, что на него даже не обратили внимания, крикнул он.

С тихим щелканьем были приставлены стволы, легко проглотившие затем на изломе два патрона. Еще одно щелканье — и переломленные стволы выпрямились, изготовились к бою. Лишь после этого владелец ружья обернулся:

— Иди, дед. Не мешай. Не дай бог, смажу, а она бешеная.

— Ты не изгаляйся тут! — вконец вскипел Федоров. — Унты им подавай!.. А мы в обмотках сюда приехали…

— Будешь нервничать — кондрат схватит, не заметишь, как в белых тапочках окажешься, — снисходительно прервал парень. — Знаем мы все это, дед, знаем…

— Ребят, оставили бы собаку, действительно, — нерешительно подал голос осмотрщик. — Февраль уж наступил, холода-то прошли…

Ему не ответили. В этот момент «загонщик» сунул горбыль ближе к собаке, которая вцепилась в него, мотая головой, и как бы для надежности пыталась прижать еще и лапой.

— Ну?! Ну?! — кричал тот, но Федоров схватил за руку вскинувшего было ружье парня и не дал прицелиться.

— Да отвалишь ты наконец или нет?.. — С руганью парень развернулся и тычком отбросил от себя Федорова.

Старческой костистой грудью принял Федоров этот неожиданный удар. «Тяжелая рука», — успел подумать он и задохнулся, как будто ударили под дых. Но не от боли в ребрах, которые не смогла защитить стеганая фуфайка — чистая, незамазученная, как обычно, его привычная одежда, — десятка два которых он износил за долгую рабочую жизнь. Он стоял с открытым ртом от какой-то нутряной унизительной боли, необъяснимой пока, возмутительной и обидной до слез.