Виктория Ростокина - Принцессы на обочине: Дворец на двоих

Как ни странно, никаких грозных событий после этой забастовки не произошло. То есть вообще никаких. Словно ничего и не было. На следующий день Антонина вошла в класс и просто стала объяснять новую тему, не обращая внимание на то, как переглянулись ученики.

Только директор заглянул к ним на уроке истории, но тоже ничего не сказал, просто покачал головой.

— Что будет! — сказала на перемене Машка. — Страшно подумать!

Всех такое начало испугало сильнее, чем если бы устроили разгромное собрание и вызвали родителей. Но день прошел, прошел другой — и ничего.

Только мать не разговаривала с Наташей и не вызывала ее на уроках. Наташа сделала несколько попыток помириться, попросить прощения, но мать была непреклонна. Она словно и не замечала дочь в своем доме.

Впрочем, Наташу даже это теперь почему-то не волновало.

Так получилось, что на следующий после забастовки день Наташа столкнулась с Андреем прямо в дверях. Уж как она старалась прийти пораньше, чтобы забиться в классе на свое место и там в некоей безопасности просто не видеть Андрея и Сильву. Но вот получилось — столкнулись в дверях.

Наташа так покраснела, что даже увидела красные круги в глазах. Она сейчас хотела раствориться в воздухе, пропасть, исчезнуть. Она хотела, чтобы Андрей просто ее не увидел, ослеп, оглох… Но он сказал:

— Привет. Чего ты вчера так быстро ускакала?

Наташа даже не попыталась ответить. Не могла.

«Надо успокоиться, надо просто взять себя в руки, — внушала она себе. — Да что я за дура такая?! Подумаешь, увидела! Я же не ребенок! Ну пусть они себе там что хотят, то и делают! Чего это я так взбеленилась?» Но эти разумные мысли никак не утешали и не успокаивали ее.

С матерью Наташа помирилась только на годовщину смерти отца.

Каждый год в этот день начала июня они с матерью ходили на кладбище, молча сидели у отцовской могилы, а потом возвращались домой и устраивали генеральную уборку. Мыли полы, окна, выбивали ковры и дорожки, стирали пыль в самых укромных уголках. Это началось как-то само собой, через полтора месяца после смерти отца, когда дом казался таким мрачным и холодным. Мать, ходившая все эти долгие дни тенью, вдруг резко встала, вытащила из кладовки ведро, наполнила водой и стала мыть пол. Наташа, сначала смотревшая на это с недоумением, вдруг почувствовала, что и сама должна что-то начинать делать. И она включилась в уборку. Они тогда мыли и драили все до поздней ночи. Это была какая-то очень верная мысль. Отец сам любил устраивать такие уборки. Он мыл, скоблил, чистил их маленький деревянный домик очень заразительно, словно занимался увлекательной и мудрой игрой. И мать и дочь нашли теперь в этом действии свое успокоение.

В тот день случилось нечто удивительное. Когда уже уставшие и умиротворенные они сидели на кухне и пили чай, о чем-то негрустном разговаривая, вдруг со шкафа слетел голубь. Как он попал в дом — никто не знал. Он стал кружить над столом, а мать и дочь смотрели на него завороженно. Потом мать встала и распахнула окно, чтобы голубь мог улететь. Но он сначала коснулся своими крыльями головы Наташи, потом сел на стол и попил из блюдца матери и только после этого исчез в ночи за окном.

Мать заплакала.

— Это он с нами прощался.

Наташе, которой тогда было всего двенадцать, эти слова показались смешными. Словно мама рассказывала ей, уже взрослой девчонке, какую-то сказку.

Это уже потом, позже она где-то услыхала, что душа умершего покидает землю на сороковой день. И удивилась, что ее мать, учительница, коммунистка, атеистка, интеллигентка, верит в это церковное мракобесие.

В этот раз они собирались на кладбище молча, но вышли вместе и рядышком сидели в автобусе.

Могила отца была ухожена любовно. Наташа и мама приходили на нее не раз в году, а каждый месяц, а то и по два раза.

Мама любила сюда приходить, и скоро Наташе это тоже стало нравиться. Нет, тут не было никакой мистики, но Наташа невольно начинала разговаривать с отцом, и словно что-то он ей отвечал, потому что вдруг находились ответы на все вопросы.

Вот и сейчас она мысленно спросила у него про Андрея и Сильву, но ответа не было.

Мать, когда они возвращались с кладбища, вдруг заговорила с ней.

— Скоро экзамены. Ты бы помогла Михалеву с математикой.

— Хорошо, мам, — сказала Наташа, еле сдерживая слезы. Она так любила мать, что это примирение казалось теперь самым важным в жизни.

Потом они убирали дом, пили чай и говорили обо всем понемножку.

— Мам, я хочу тебя спросить…

— Я знаю, о чем ты хочешь спросить, — вдруг перебила мать. — Я была за то, чтобы вашу забастовку честно и откровенно обсудить. Я предлагала собрать родителей, устроить собрание. Я предлагала исключить тебя из комсомола…

— Ты…

— Не перебивай. Я и до сих пор уверена в своей правоте. Но… То, что я скажу тебе сейчас, не должно выйти за порог дома. Ты поняла, Наталья?

— Да.

— Директор был в гороно. Мы уже готовили заседание педсовета. Но нам вдруг сказали, чтобы мы этой темы вообще не касались.

— Почему? Из-за… Андрея? — Наташа с трудом выговорила это имя.

— Я сначала тоже подумала, что это из-за Багина, из-за того, что он сын секретаря горкома. И даже позвонила его отцу. Но оказалось, что в гороно просто испугались. Понимаешь, эти чиновники испугались политической окраски вашего банального прогула. Они испугались слова — забастовка. Они предпочли сделать вид, что ничего не произошло.

Мать говорила это с затаенной обидой и сдержанным гневом. Ее убеждения требовали во всем и всегда придерживаться правды. Она часто вспоминала слова Ленина о том, что в правде сила власти.

— А твой Багин здесь ни при чем.

— Он не мой! — воскликнула Наташа несколько громче, чем следовало.

Удивление мелькнуло в глазах матери, но тут же погасло. Она решила, что Наталья просто взволнована только что услышанным.

На лето она поехала в лагерь помогать матери. Та устраивалась на две смены воспитательницей в старший отряд.

Наташка купалась, загорала, ходила в походы и на танцы. Несколько раз к ней приезжал Вадик, и они гуляли по лесу и собирали грибы, а больше ничего интересного не произошло.

Только каждый вечер, засыпая, Наташка говорила сама себе: «Как хорошо, что я сегодня не видела этого Багина!»

Первого сентября Наташа шла в школу, словно собиралась учиться в первом классе. Волновалась, как девчонка какая-то, нервничала, даже поспорила с мамой из-за туфель. Ей летом купили чудные югославские босоножки, и она, разумеется, хотела надеть их на первое сентября, но мама сказала, что это будет слишком вызывающе, надо поскромнее. Вообще-то у Наташи споров из-за одежды с мамой не было. Она очень рано стала понимать, что денег у них не так уж много, особенно не пошикуешь, маму или папу просить о чем-либо совершенно нет никакой необходимости. Они и сами купят, если посчитают нужным. Конечно, она видела, как шикарно одеваются на вечера девчонки из класса, но почти не завидовала, вообще любила смотреть человеку в лицо, а не на одежду. И вот теперь поспорила. И настояла на своем.