Луи Арагон - Орельен. Том 2

На остров Сен-Луи явилась целая делегация друзей покойного: Жан-Фредерик Сикр, Менестрель и еще двое. Они хотели составить себе более точное представление о происшествии. Так сказать, пресечь легенду в корне… У Фредерика был по-настоящему удрученный вид, он казался почему-то особенно пучеглазым и походил на рыбу, которую тянут крючком из воды… Они намеревались провести дознание также в Живерни, в Мулене и у четы Мэрфи. Решено было допросить и госпожу де Персеваль. Такое детективное рвение возмутило бы Орельена, если бы он не почувствовал за ним изрядную долю наивности. Гости просидели у него больше двух часов, продымили всю комнату, повсюду насовали окурков. Вслед за ними к Лертилуа явился Фукс. Он тоже хотел выведать у Орельена все подробности. У Фукса оказалась неизданная рукопись Поля Дени, неплохо было бы поместить ее в следующем номере «Ла Канья», но, видишь ли, требуется броская шапка: поскольку ты его друг… Это уж слишком! Да я его почти совсем не знал. Тогда объясни, пожалуйста, что это за история с неграми, что за ней кроется? Орельен выставил непрошеного гостя за дверь.

Фукс имел неосторожность поднять эту тему в разговоре с Стефаном Дюпюи, который вечно сидел без денег и время от времени помещал статьи в одном популярном литературно-театральном еженедельнике. Издатель еженедельника был в восторге от того, что может обскакать Фукса, и напечатал рядом статью Ренэ Марана по негритянскому вопросу и статью самого Дюпюи, где автор выкладывал вперемежку все свои соображения о группе с площади Пигаль, о Менестреле, пессимизме и дадаизме, о мюнхенском их происхождении, о любимом мандариновом аперитиве покойного: Поль Дени не без гордости демонстрировал, как этот аперитив разъедает даже мраморные столики., Не говоря уже о психоанализе Фрейда и Шарко. Негры — еще одно проявление Эдипова комплекса.

У Менестреля состоялось экстренное сборище. Все друзья Поля, и в первую очередь Фредерик, были возмущены. Грязная мазня! И самому Дюпюи — грош цена… Кто-то предложил набить ему морду. Но это не разрешило бы вопроса. И даже могло иметь весьма и весьма нежелательные последствия. Главное же, когда ты являешься защитником и пропагандистом известных идей, тебе не дано права их марать. Менестрель подготовил ответ редактору еженедельника, где пункт за пунктом разбивал статью Дюпюи. И прочел собравшимся. Очень хорошо! Великолепно! Но этого недостаточно. Поль Дени должен был погибнуть ради чего-то. Самоубийство, несчастный случай — все это очень мило. Но его смерть была «спонтанным актом», вот в чем вся соль. «Спонтанный акт» стал в последнее время коньком группы Менестреля. В конце концов было решено не позволять первым встречным эксплуатировать эту смерть… Эта смерть принадлежит им, — им принадлежит и право придать ей тот или иной смысл. Они выпустят манифест. Соберутся втроем или вчетвером и напишут.

Был в этот вечер и еще один субъект, который вел себя весьма странно. Мы имеем в виду Замора. Он держался до того легкомысленно, что был просто омерзителен. То прерывал рассказ о смерти Поля анекдотом, то начинал хвалить ножки какой-то балерины. Словом, никак не желал попасть в тон, совершенно не желал. А тут еще миссис Гудмен вдруг к концу вечера вышла из обычного своего состояния немоты и заговорила о Розе Мельроз и Шарле Русселе. Кстати, о Русселе! Он приходил к Менестрелю: предложил скупить все написанное рукою Поля, что имелось у членов группы. Рукописи, стихи, письма… Даже переписанные от руки ноты… Сначала они запротестовали, но кто-то заметил, что для увековечения памяти Поля будет лучше, если его творения будут сосредоточены в одних руках. Ведь известно, что Руссель завещал свои коллекции городу Парижу. При этих словах Замора разразился уж вовсе неуместным хохотом.

Менестрель не преминул ему на это указать, а так как художник был злобно настроен, разговор вскоре принял неприятный оборот. Собеседники бросали друг другу в лицо старые обиды, припоминали то, что, казалось, уже давно было забыто или даже вовсе прошло в свое время незамеченным. В прошлом году на русском балете… Да уж не Менестрелю говорить, сам-то он… Прощание получилось более чем холодное.

А в результате в следующем номере еженедельника ответ Менестреля был напечатан мелким шрифтом, с сокращениями, где-то в самом конце, между тем как на первой странице поместили не только интервью Замора, но и его портрет, снимки с его картин, рисунок, долженствующий изображать Поля Дени, а также моментальный снимок, сделанный в прошлом году цейсовским аппаратом миссис Гудмен, где можно было различить Поля Дени, Замора и одну испанскую девицу в Тукэ, в усадьбе Мэри де Персеваль. Интервью было написано в самом ироническом тоне, особенно высмеивался термин «спонтанный акт». Замора заявлял, что психоанализ был ему известен еще задолго до Фрейда, и в доказательство приводил историю об одном фокстерьере. Это был открытый разрыв с Менестрелем и его друзьями, с которыми, — разъяснял художник, — он был связан лишь потому, что иной раз и грязь может оказать тонизирующее действие, особенно, если после нее принять хороший душ. «В общем, я меняю друзей, как носки, потому что так опрятнее», — заявлял он.

Потом переходил к смерти Поля Дени и не скрывал, что друзья покойного собираются устроить по этому поводу бум. В действительности же здесь ни при чем защита негров и весь этот фальшивый романтизм, старый, как паровозы. Поль Дени покончил жизнь самоубийством из-за одной женщины, что известно всем, — и если об этом не говорят открыто, то лишь потому, что подобные поступки не отвечают современной моде. И впрямь, это так же не модно, как не модно пристрастие к почтовым открыткам, лавкам старьевщиков и т. п., которое господствовало в кругу этих псевдосовременных молодых людей, этих запоздалых эстетов-символистов. Но Поль Дени был жертвой и, как человек слабый, не вынес пагубного воздействия атмосферы, царящей на площади Пигаль. Мы не нуждаемся более ни в этой атмосфере, ни в их искусстве, которое по сути дела отражает небескорыстное и дурнотонное маньячество. Удобнейший случай для Замора разом покончить с «авангардистами», давно его пугавшими, и тем же ударом разделаться с Пикассо, который был настоящим жупелом Замора. Упоминалось в интервью и о Кокто, с целью окончательно запутать следы.

Тут задавался вопрос: «А эта таинственная женщина? Если, конечно, удобно говорить на подобные темы…» Затем следовала галантная фигура умолчания, но мимоходом Замора давал понять, что он прекрасно эту женщину знал, что это была весьма занятная особа, что он писал ее портрет и что она жила с покойным поэтом в Живерни. Упоминание о Живерни давало Замора возможность лягнуть походя Моне. Сразу чувствуется, что эти молодые люди до сих пор без ума от кувшинок и всей этой бернгеймовской живописи!