Луи Арагон - Орельен. Том 2

Орельен приблизился, его сразу подхватила толпа, сжала и вынесла к самому парапету: там, внизу, бегали, суетились какие-то люди, и тут же стояли в ряд сбросившие одежду мужчины, часть из них в резиновых шапочках на голове; странно было смотреть на эти обнаженные тела, бесстрашно противостоящие холоду; кругом целая куча тренеров, болельщиков, а сверху любовались зрители: женщины, энтузиасты. Внезапно эти белые фигуры, похожие на больших бесцветных рыб или тюленей, бросились в воду, и зрители закричали, заволновались, побежали по мосту к правому берегу. Орельен смотрел, как удалялись пловцы, как, набирая скорость, преодолевали они холод, что было гораздо труднее, чем преодолеть собственную нерешительность; их было, должно быть, около сотни, и, казалось, они заранее распределили свои роли. На мосту стоял киноаппарат, и шла съемка. У обмерзшего берега их поджидали фотокорреспонденты. Река прикрывала пловцов своим ледяным зеленоватым покровом, их атлетические тела появлялись из воды по частям, как разделываемое на колоде мясо; по тяжелому дыханию отстающих можно было судить, какие нечеловеческие усилия приходилось делать передним, и дух упорного состязания уже владел рекой, прежде чем зрители догадались об этом упорстве. Пловцы разбились на группы, впереди плыл отряд сильнейших, вблизи от них держались две-три отчаянные головы в надежде догнать первых, потом, худо ли, хорошо ли, плыли все остальные и, наконец, в самом хвосте — отстающие, которые бросились в воду вслед за прочими, не рассчитав сил, и сейчас их мучил не только холод, но и стыд.

На мгновение Орельен пожалел, что он не на том берегу и не сможет присутствовать при финише. Отсюда было плохо видно вырвавшихся вперед наиболее сильных, а следовательно, и наиболее интересных пловцов, трудно было сравнивать их стиль, манеру. Вдруг Орельену вспомнился Рике, тот самый парень, которого он встретил в бассейне на улице Оберкампф. Возможно, и он тоже плывет сейчас вместе с другими, охваченный стремлением избыть свою энергию, и отнюдь не унывает, что не «выйдет», как он выражался, в чемпионы, он, Рике, вносящий свою безвестную лепту в историю водного спорта. Большинство пловцов были вроде Рике, они боролись за «Рождественский кубок», подобно тому как в деревнях по праздничным дням парни взбираются по мачте за бутылкой коньяка, хотя многие прекрасно знают, что им ни за что не добраться до верха. Когда этих пловцов будут показывать в кинохронике, зрители поежатся и заметят: «Н-да, видать храбрые парни».

Восторженные крики приветствовали победителя состязания. Люди, толпившиеся на правом берегу, передавали друг другу его имя, сопровождаемое целой кучей комментариев. Менее удачливые пловцы продолжали еще бороться с водами Сены, но толпа уже перестала ими интересоваться. Орельен постоял в нерешительности, не зная, куда идти, потом двинулся по направлению к левому берегу, где раскинулась сеть узких улочек, хранящих воспоминание о минувших веках; тут и поныне еще ютятся, как в средневековье, ремесленники и уличные девицы… Орельену казалось, что, убежав от Сены и пловцов, убежав от этой жизни, которую сечет прямо по лицу холод, от этой жадной до зрелищ публики, от восторженных зрителей, он убегает и от теперешнего времени. Он вспомнил о Рике. Пытался вызвать в памяти образ этого крепыша, его простонародные повадки, его неукротимую энергию. В силу каких-то таинственных причин он не мог не думать о Рике. Как сказала тогда Армандина с непередаваемо серьезной интонацией: «Мосье Рике совершенно прав…» Орельен пожал плечами. Все Рике до одного правы, а он, само собой разумеется, неправ. Он подумал о том, что его сила не нашла себе применения, растрачена зря. О том, что свою энергию он израсходовал, начищая квартиру, как начищают ваксой башмак. И пожал плечами. Пробираясь по жалким улочкам, идущим перпендикулярно к набережной, он бросил взгляд на дощечку, висящую на углу одного особенно убогого переулка, и прочел название «Кристина». До чего же он одинок! Он больше не думал о Беренике. Не думал больше о Беренике.

Мыслями он все время возвращался к Рике. К некоему символическому мосье Рике. К его подружке. К его работе на заводе. Вспомнил его неистовый нрав, избыток энергии. Как-то он проводит воскресные дни? Какой вид имеет его каморка? Орельена не так занимал сам Рике, как то, что отделяет его от Рике. Ведь и он мог быть одним из таких Рике. Мог бы, как и Рике, очутиться в ледяной воде, стараясь нечеловеческим напряжением мускулов, умной мускульной силы отличиться, проверить себя. Непонятно, в чем отличиться. Что движет им? Чувство долга? Потребность в самооправдании? Чувство собственного достоинства? Верно только одно: как раз этих чувств явно недоставало сейчас Орельену.

Он отправился в Люксембургский сад, где можно было прогнать мысль о Рике, незаметно убить утренние часы. Он взглянул на бледных детишек, игравших у ног нянюшек и мам, прошел мимо пруда, из которого спустили воду, поглядел на каменные развалины и медленно побрел домой по бульвару Сен-Мишель, где в это утро не толпились, как обычно, студенты, а окна кафе были покрыты изморозью, словно графины с замороженным питьем. Орельен зябко пошевелил пальцами ног в легких ботинках.

Мадам Дювинь еще не ушла домой.

— Мосье вернулся? Как жаль! Вот только-только, минут пять, не больше, приходила дама… И так огорчилась. Она оставила пакет… И сказала, что позвонит…

Береника, Береника приходила к нему!

Подчас жест опережает мысль. От удивления Орельен поспешно поднес ладонь к лицу и потрогал небритый подбородок. И первой его мыслью было: «Я не должен был выходить из дома в таком виде», а не «Я не должен был вообще выходить из дома». Эта мысль назойливо примешивалась к его неясным еще догадкам, к его сожалениям, к ожившим вновь надеждам. Не все ли равно, брит он или не брит, раз Береника его не застала. Так-то оно так, но гадко с его стороны не бриться, то есть не ждать Береники, разувериться в ней, несправедливо обижать ее своими глупейшими страхами. Никогда он не пропустит больше ни одного дня, будет бриться ежедневно из-за нее, из уважения к ней. Она приходила. Он бросился в ванную, нацепил на стену ремень и стал направлять бритву.

— Разве мосье не поглядит, что в пакете? — крикнула из кухни мадам Дювинь.

Верно, верно, пакет! А он-то и забыл о пакете, взволнованный мыслью о Беренике… о пакете Береники! Он отпустил ремень, положил открытую бритву на стеклянный подносик и кинулся в комнату, где мадам Дювинь, уже одетая для выхода, но терзаемая любопытством, положила пакет на самое видное место, пакет кубической формы, величиной с ящик для бисквита или чуть-чуть побольше. Коробка из волнистого картона, перевязанная черной тесемочкой. Ни адреса, ни надписи, — ничего… только в углу одно слово: «Орельену», наспех нацарапанное в последнюю минуту вечной ручкой, синей, с золотыми колечками — он заметил ее как-то в сумочке Береники. Ее крупным, неуверенным, немного детским почерком со смешными завитками у прописных букв. Этот почерк врежется ему в память, когда он получит ее злое письмо, с которым не расстанется ни на минуту.