Марианна Гончарова - Чёрная кошка в оранжевых листьях

Субботка потаскал нас с креслом туда-сюда и обронил примерно там, где и взял. Затем он стал совершать совсем уж неприличные манипуляции: стал расстегивать на мне блузку! Видел бы мой муж Аркадий Кузьмич — вмешался бы, и на региональном телевидении на одного талантливого оператора стало бы меньше. Я только хотела сказать, что сейчас ка-ак я позвоню, ка-ак приедет мой муж… Но под гневным взглядом Ларисы Денисовны сдержалась. Тем более Субботка, оказывается, всего-навсего пристегивал меня к микрофону-петличке. А шнур прятал у меня под одеждой. С сонным опухшим равнодушным лицом, он еще повозил по моим волосам руками, поправил воротничок блузки, пошатываясь, пошел к первой камере, уцепился за нее и, по-моему, уснул.

Мы с Ларисой Денисовной стали обсуждать вопросы интервью, увлеклись, даже поспорили… Тут Субботка из-за камеры вдруг брякнул утробно:

— Блстит!

— Что?

— Крсна девца блстит!

Он завозился там, на границе света и тьмы, опять с трудом взгромоздился на площадку возле меня, держа в руках коробочку и косметическую кисть. Потыкав кистью в коробке, он повазгал ею по моему носу, лбу, попадая в глаза и рассыпая пудру мне на одежду. Удовлетворенно еще раз оглядев свою работу, исчез за камерой и, наконец, затих там.

Мне было плохо видно, что там происходило, тем более — я все-таки отвлекалась на интервью, давая членораздельные ответы на коварные вопросы Ларисы Денисовны. Но в общих чертах я уловила, что там происходило действо, не менее интересное, чем на площадке. А может, и более увлекательное. Для кого как.

Субботка, видимо, мысленно проведя для себя линию от одной камеры к другой, по команде режиссера автоматически выпадал из наушников камеры номер один и, держа на прицеле камеру номер два, несся к ней, громко топая по намеченной условной траектории, широко расставляя ноги, как матрос на палубе в штормящем море. Зацепившись руками за камеру номер два, он вныривал головой в наушники, успокаивался и подремывал, навалившись на камеру, до следующей команды режиссера. Так он мотался от одной камеры к другой, шепча и бурча себе что-то под нос и даже ехидно комментируя вопросы Ларисы Денисовны и мои ответы.

По окончании съемки — когда меня отцепили от микрофончика и в студии выключили лишний свет — оператор подгреб ко мне, еще, кажется, более хмельной, чем был, и поклонился с величайшим достоинством, присущим обычно хронически пьющим людям:

— Продолжим наше знкмсво в кафе «Смак»… — то ли спрашивал, то ли утверждал Субботка.

Я растерянно закрутила головой. Подоспевшая Лариса Денисовна прошипела мне в самое ухо:

— Не соглашайся. Субботка — тот еще ходок. Потом не отвяжешься.

И повела меня на выход.

— Ты посто-ой, посто-о-ой, крса-авица мья… — запел печально мне вслед оператор и, подойдя, положил свою огромную лапу мне на плечо. — Пстой! Скажу тебе… (Я остановилась.) Знаешь, о чем я мечтаю? (Я помотала головой.) Я мечтаю… — Субботка бухнул себя в грудь кулаком и произнес тихо, серьезно и без присущего ему надрыва: — Я мечтаю снять прямой репортаж… Прямой… репортаж… с конца… света… О! — он страшно захохотал и сквозь смех добавил: — Это будет мой звездный час. И он скоро наступит, крсна девца, да!

Субботка прощально устало махнул рукой, полез на съемочную площадку и завалился на ковровое покрытие. Улегшись морской звездой, он тихонько и печально завыл:

Через неделю программу давали по четвертому каналу. Это было невероятно!.. Сперва я не поняла, кто эта хорошенькая молодая женщина на экране… Неужели это я?! Ну, Субботка!.. Такой я не была никогда. Даже в самой ранней юности. Даже на самой лучшей моей фотографии! Никогда! Никогда…

Мои соседи, сами того не зная, подымают мне самооценку регулярно, как только стемнеет. Когда я вечером выхожу и прохожу мимо их дома, зажигается яркий прожектор и освещает мне путь. То есть у них над балконом есть фотодатчик. Он, этот датчик, видит меня издалека. И как будто ждет. О! Идет. И р-р-аз! Зажегся!

И я понимаю, что это всего лишь датчик. Но все равно говорю «спасибо». Его же кто-то установил, так ведь?

А когда-нибудь, когда-нибудь, не скоро, я буду проходить мимо, а он не зажжется. И вроде бы все у меня будет как всегда. Я буду куда-то очень спешить, оденусь, схвачу сумку, ключи, телефон, и пойду по делам. А прожектор не зажжется. Не увидит меня. И вот только тогда я пойму, что меня-то уже и нет…

Я, конечно, сначала буду сомневаться и вспоминать, видела я сегодня себя в зеркало или так причесалась… А потом вдруг вспомню, что почему-то и черты лица не нанесла сегодня. Ну хотя бы основные, ресницы там, губы… И огорчусь — точно! Нету меня…

Ну, или другой вариант, попроще: прожектор мог перегореть, например…

Вчера шла с работы, снег, дворников в городе нет, куда-то подевались: кто-то уехал, кто-то в торговлю ушел, а какие-то, думаю, самые лучшие, лучшие по профессии, вымерли, как динозавры. А что? Вот наш Сережа дворником работал, а в свободное время читал Сартра, Шопенгауэра… Кофе пил из фарфоровой чашечки прозрачной… Да, так вот.

Еле тащусь в наш глухой кут. Мне падать нельзя категорически. У меня хрусталики. Врач сказал, нельзя алкоголь, сауну, поднимать тяжелое и падать — хрусталики держатся на честном слове. Хотя я, конечно, доверяю честному слову Екатерины Ивановны, моего прекрасного доктора. Но раз она сказала — нельзя, то я этим и не увлекаюсь: ни распитием алкогольных напитков, ни походами в сауну, ни подъемом тяжестей, ни… паданьем. Иду, стараюсь сдержать слово, данное Екатерине Ивановне. А за мной веселая собачка — я ее подкармливаю иногда, эту собачку, потому что она плодовитая и очень везучая: вот ей везет так везет — щенки по нескольку раз в год, и по десять-двенадцать штук. А у с…с…собачки этой игривое как раз настроение. Верней, игривое состояние, не по-зимнему весеннее. И за этой вот с…собачкой тащится целый табун разномастных к…к…кавалеров. А эта с…с…собачка, конечно, легкомысленная и беспечная, но с…с…существо широкой души и очень благодарная, ее, с…с…собачку, интересую только я, кормилица ее. Она прыгает, цепляет меня то за ногу, то за пальто, проявляет признательность и внимание, чтоб я не забыла, кого кормить. А снег по колено, а там, где не по колено, — очень скользко. А пацаны эти тоже вокруг меня вьются, мол, ах, так это вы ее кормите, ах, мы тоже вам благодарны, мол, просим у вас руки-лапы и сердца этой рыжей с-с… дамы. И роняют меня постоянно в пробегающие мимо сугробы. И так мы разношерстной разнокалиберной колоритной толпой пришли в наш переулок: впереди вывалянное чучело в мокром пальто и шапке — я, а за мной кавалькада во главе с моей этой, этой… этой кокоткой. Позади.