Марианна Гончарова - Чёрная кошка в оранжевых листьях

Позади всей нашей процессии тащится громадный такой чуть ли не волкодав, добродушный, видимо… И недалекий, судя по поведению и выражению лица: язык вывалил, улыбается, хвостом мотает. Ну так, трусит полегоньку, согреться чтоб. Дурак, словом. Видимо, еще цели не осознал, но любопытно, а за чем стоим. Верней, бежим. Но тут от нашего дома в тупике небольшого переулка отделяется грозная рыжая туча — старина Чак как раз прогуливается во дворе. И ведь старенький, больной, жалкий, на полусогнутых лапках. А как увидел угрозу хозяйке своей, верней, не увидел, он ведь подслеповатый, он почувствовал своим кожаным носищем. Не-не… Сердцем своим ангельским почуял. И как ощетинится, как насупится… И внутри в груди мотор сразу: эрррррррррр… Предупреждающий мотор: эррррррр…

И я своим сопровождающим: «Все, милостивые дамы и господа, от ворот — поворот. А то не сдобровать. Проще говоря, еще один шаг, и вам — ка-пец».

Эти наивные постояли, посмотрели вдаль, попереглядывались, мол, та-а-а… а чё нам туда? да? коллеги? Сильно надо нам… Подумаешь, Рэмбо.

Дружно развернулись и почесали за своей с-с-с… дамой сердца. Она впереди, кокетливым скоком. Вот же!!! Опять принесет штук десять-двенадцать. И опять мне во двор… С…с…собака!!!

Слушай, ну такая была сегодня ночь — вообще. Комар здор-р-ровый по мне топтался, откусывал от меня куски, чавкал, радостно летал вокруг, верещал и делал ветер. А потом нажрался, слышь, Наташка, представляешь, разлегся на подоконнике, отдуваясь, постанывая, покряхтывая. И затих. Но уже было утро. Я его взяла на салфетку и выпустила в окно. Ну не убивать же его — мы же теперь одной крови, он и я. А он полетел тяжело, как бомбардировщик с полным боекомплектом. Дурак такой.

Я читала твои письма, Наташка, а там про жареные пельмени для Давидки. И про то, как ты готовила заливную рыбу в Одессе. Я помню. Ты вообще готовила вдохновенно. Я тебя спрашивала, ну охота тебе возиться с этими почками, вымачивать их, чистить. А ты говорила, да, охота, потому что потом будет вкусно. И было вкусно.

Поймала себя, Хатунька, на том, что хочу толстую настоящую тугую сочную сардельку, как в детстве. С горчицей и черным хлебом, и сладкий чай с лимоном. Похотела немного, ну и все. Есть вообще не хочется.

Еще я хочу в Болгарию, в Несебр, чтоб лежать на берегу и не волноваться ни о чем. А вечером чтоб надеть сандалии без каблуков совсем и удобные шорты с майкой и бродить по старому Несебру, который в крепости. И чтоб дети гнали маленькую чайку, еще птенца на длинных ножках в черных галошках, и чтоб я ее защитила. Чтоб дети растерянно стояли такой стайкой и черными глазками на меня луп-луп, луп-луп, а я бы на них строго помахала пальцем по-английски. А чайчонок чтоб успел смыться. Помнишь, я тебе недавно писала про Несебр и про кошку с чайкой, и про все, а ты позвонила и сказала «А-лё!». И я засмеялась — ты так это сказала. В этом твоем «А-лё!» было столько обещаний — предвкушения веселого общения, всяких интересных новостей и долгой-долгой нашей с тобой дружбы. Ты сказала, что тебе было весело читать мои болгарские записки…

Ты была похожа на мою маму в молодости. Ты даже больше была похожа на мою маму, чем я сама. На мою маму больше всего были похожи кошка Лайма и ты…

Смотрела на твою фотографию, где ты смешная и печальная, и с тобой потом разговаривала громко. И кричала на тебя. Не потому что я на тебя сержусь, сама знаешь, почему.

Ты теперь все сама знаешь, и тебе уже все можно…

Они уходят от нас… Из нашей с вами жизни… Они уходят, и мы никогда, никогда…

Они… Почему «они»? Я, например, знаю всего одну… Не исключаю, что где-то есть еще одна, ну две, ну сто двадцать две… Но мне как-то они не встретились.

Я понимаю, кто-то может мне и не поверить. Ну что ж…

Итак, я знаю Светлану Петровну Перманент… (Это фамилия.) Я ее знаю, эту Свету. Я знаю Свету, которая говорит, что НЕ ЛЮБИТ ЖВАНЕЦКОГО! НЕ ПОНИМАЕТ ЖВАНЕЦКОГО! НЕ МОЖЕТ ПОСТИЧЬ, ПОЧЕМУ ЛЮДИ СМЕЮТСЯ И ПЛАЧУТ, КОГДА ЧИТАЕТ ЖВАНЕЦКИЙ!!! И не стесняется об этом заявить! Больше того, мне даже кажется, что она этим гордится.

До поры до времени она скрывала и таила эту свою способность сидеть с каменным лицом, когда читает Жванецкий, томиться, когда читает Жванецкий. Однажды она даже равнодушно поменяла два билета на концерт Жванецкого, поменяла на DVD с «Аншлагом»! Она скрывалась от нас всех, обычных рядовых людей, которые замирают у телевизоров, когда читает Жванецкий, когда дыхание перехватывает то ли от смеха, то ли от совпадений и узнаваний, то ли от горечи… Она скрывалась от нас, как скрываются экстрасенсы, чувствительные амбидекстры, настоящие пророки, скромные и непритязательные… Она скрывала долгое время этот свой удивительный дар, свой загадочный таинственный мир, где нет места Михаилу Жванецкому…

Однажды Света зашла в гости. По телевизору шла программа. Читал Жванецкий. Публика в телевизоре заходилась, мы дома у телевизора сучили ногами и хватались за животы… Света молчала, тихо, несколько печально, пытливо и с подозрением глядя на нас добрыми-добрыми глазами…

Сначала мы думали, что Света стесняется смеяться. Ну, например, что-то там с зубами… И тогда стали гоготать еще оживленнее, подбадривая и подзадоривая ее кивками, взглядами и даже тычками, мол, не бойсь, давай!

Нет, Света даже не улыбнулась, даже не ухмыльнулась, как Мона Лиза, мол, дураки вы все, нет — ни следа улыбки, Света расстроилась и надулась окончательно.

Смотреть на Свету во время выступления Жванецкого было еще комичнее. Мы выли и причитали, в изнеможении кидаясь на пол. На Светином лице была видна каторжная работа мысли. Мысли мускулистой и гнетущей. Мысли о том, почему мы смеемся, почему.

— Тетя Света, вам разве не смешно? — вежливо спросила моя тринадцатилетняя дочь Лина, вытирая слезы после приступа смеха.

— Нет, Лина, — честно сквозь зубы процедила Света, печально глядя на девочку добрыми-добрыми глазами, — мне скуЧЧЧно.

Друг мой доктор Карташов говорит, что неизлечимых болезней нет.

— Вот, почитай дома, — вручила я Свете книгу Жванецкого «Мой портфель»…

На рассвете Света стояла у моей двери. С «Портфелем» в руках:

— А где здесь смешно? — абсолютно серьезно, даже с ноткой отчаяния в голосе спросила Света.

— Тебе отметить карандашом?

— Ну хотя бы… — с сомнением согласилась Света.

Я растерянно открыла книгу… Карандашом надо проводить длинную сплошную вертикальную линию… Света выжидательно и пытливо глядела на меня добрыми-добрыми глазами. И молчала…

Нет, расследования показали, что иногда Света все же смеялась. И не только когда смотрела Петросяна. Однажды кто-то на работе рассказал ей анекдот про пьяного дядьку в кинотеатре, который всем предлагал выпить. «Мужик, пить будешь? А баба твоя?» Конца этого анекдота я так и не услышала, так и не знаю, в чем там дело. Света пришла в полный восторг прямо на середине, не дослушав анекдот до конца.