Маргит Каффка - Цвета и годы

— Я не курил, мне даже трубку не дают.

— Вот и проговорился! Табак, значит, курите. Не отведешь, завтра же маме расскажу.

— Ой-ой, не надо, Магдушка! Лучше отведу.

— Ага, попались! — взревел Чаба с кровожадным торжеством. — Ах, предатель! Плуты, негодяи! Ну, погоди, девчонка! Не стыдно, дура любопытная?

Но я нисколечко не испугалась. Копившееся напряжение разом разрядилось: я так и взвилась от ярости.

— Сам бы постыдился, жулик! Тихоня, притвора несчастный! Вот Агнеш Каллош позову, пусть поглядит, как выпорют ее кавалера. Тили-тили тесто, жених и невеста!

— Саму тебя как бы не выпороли, когда узнают, о чем вы там с Пали секретничаете на пчельнике. И как ты ему позволила на кофточке с вырезом еще одну пуговку расстегнуть, тоже расскажу.

— Неправда! Он только показал, где рак был у его тети, которая умерла… Врун! Подлая собака!

— А, захныкала, змея подколодная! — осклабился Чаба победоносно. — Плакса, тьфу.

Я уже не знала, что делаю. Схватила, что под руку попалось, — чугунный подсвечник со стола — и запустила в темноту, тут же пожалев о содеянном, готовая просить прощения. Но рев, дикий, безобразный, меня остановил. Минуты шли, а Чаба не утихал, опять и опять принимаясь реветь, — нарочно, со злорадным упоением. На кухне рядом завозилась служанка, из сада кто-то застучал в дверь.

— Жужи! Открой! Они же поубивают там друг дружку!

Это была мама. Я уже и тому была рада: трепку задаст, и все опять встанет на свое место.

— Вы что тут делаете? Что это с ним? Да он весь в крови!

Я перепугалась насмерть, — хотела было кинуться к брату, расплакаться, расцеловать его, но знала: я преступница, и сжала упрямо губы.

— Подсвечником в меня железным запусти-ила… Плечо сломала, вон, кровь!

— Не реви! Дай-ка посмотреть. Ах, дрянная девчонка! Ну, погоди ты у меня!

— Он первый начал! — воскликнула я, вся дрожа и разражаясь наконец слезами. — Орал на меня, издевался. Птицу потому что запер в сарае и глаза ей хочет завтра выколоть. И каждый день они там курят, в коробе от фортепьяно.

— Господи боже! Вот негодники! Да вы так дом спалите!

— А она с Пали на пчельнике прячется и кофточку расстегивает вот тут.

— Ах, бессовестная! Не знаю, что и делать с тобой! Ну, постой… Где скалка?

И кинулась к двери, где Жужи подпирала косяк. Но перед ней безмолвно выросла гроси. В руке был у нее ночной фонарик, но корсаж черного шелкового платья застегнут на все пуговицы и на зачесанных к вискам, не утративших блеска волосах — аккуратная кружевная наколка с бисером. Подняв фонарик, гроси оглядела комнату.

— Ну, что я за несчастная! — схватилась мать за голову. — Они же тут увечат друг друга. Убить эту мерзавку мало!

И вне себя бросилась опять ко мне. Но гроси, перехватив это движение, усадила ее на стул.

— Господи, — пробормотала мама, беспомощно закрывая руками лицо.

Гроси поставила фонарик к Чабе на кровать. Тот без звука позволил стащить рубашку с плеча.

— Простая царапина, — сказала бабушка спокойно и попросила у Жужи холодной воды. — А могла ведь голову проломить.

Потом подошла к Шандорке, который дрожмя дрожал все это время, скорчась и всхлипывая в постели, и тихо, незаметно погладила его по голове.

— Что же мне с ней делать? — горестно, подавленно спросила мама, указывая на меня.

— Оставь ее, — строго ответила гроси, тщательно забинтовывая руку Чабе. Потом с фонариком подошла и посветила мне прямо в искаженное, перекошенное лицо. — Выросла, — задумчиво протянула она и отвернулась. — Девушка уже, — повторила опять немного погодя.

Наказывать меня не стали…

И утешась, то погружаясь в беспокойное полузабытье, то опоминаясь опять в воцарившейся мало-помалу тишине, я видела: фонарик все стоит на огромном дубовом столе и слабый, желтоватый огонек брезжит в темном алькове. И мама с бабушкой все сидят: мама облокотись, — и ее широкий, в цветах и кружеве батистовый рукав, упав, обнажает бело-розовое, с ямочкой запястье, красивую полную руку со старинной золотой браслеткой-змейкой. Гроси — выпрямись, словно подперев неподвижным сухощавым телом спинку стула, и коричневая тень стелется за ней, будто на старинной картине, изображающей освещенную лампадой жанровую сценку.

— Тебе ведь, детка, тридцать один! — слышу я ее тихие, но веские слова, как бы в подкрепление предыдущего.

Мама с окаменевшим лицом смотрит и смотрит на огонек.

— Такие шуры-амуры, — продолжает гроси неумолимо, — не кончаются ничем. Я долго надеялась: авось выйдет что-нибудь, но столько тянуть… не хватит ли? Четыре года уже.

— Но, мама, это все-таки мое дело…

— Ладно, ладно, хорошо! Твое дело было до сих пор; и я не вмешивалась, Клари. Но сама посуди! Десять лет почти, как вы здесь, а я ни разу не допытывалась ни о чем таком. В покое сначала оставила тебя: поживи и ты в свое удовольствие, коли уж с мужем не заладилось. Совсем ребенком вдовой остаться, да с тремя детьми.

— А кто виноват? — строптиво, зябко передернула мама плечом.

— Предвидеть, Клари, никому не дано. Ты же знаешь: две сестры подрастали за тобой. За первого претендента и выдала. Тебе шестнадцать, мужу тридцать пять, — да, верно; но человек он был здоровый и зарабатывал хорошо. Первый стряпчий в округе, четверых помощников имел. И в Портелеке тогда все дела вел с Абришем вдвоем. Адвокат — чего уж лучше по тем суматошным временам. Кто мог знать наперед, что в этой денежной горячке, в спешке этой ночной к вину пристрастится? Ладно еще воспаление легких прибрало беднягу, а то бы последнее спустил.

Мне хорошо было видно выступавшее из полутьмы алькова освещенное мамино лицо, но гроси не замечала пробегавшей по нему недовольной гримасы.

— Вот так-то, — уже мягче заговорила она. — И краса твоя расцвела, — я и не перечила: поживи, порадуйся. О ту пору и других двух выдала замуж, отец ваш умер, брат твой еще учился. Живите, места не занимать. Ни по дому хлопот, ни с детьми — все я на себя взяла. Я-то выросла сиротой, мне на роду написано самой пробиваться в жизни, трудом хлеб добывать. И не жалуюсь, не оплошала. Немногое, что было у нас, удвоила с тех пор и ничего, прожили, детей честь по чести воспитали.

Мама уже еле сдерживала свое нетерпение.

— Ни во что, Клари, я не вмешивалась, годами целыми. Начнут люди болтать, я тут как тут, сама за стол с гостями твоими усядусь, декорум соблюсти. Про мой дом никто никогда не смел худого сказать. Выбирай, думаю, сама, кто тебе по вкусу. Вот Бойер сначала появился. Долго ты его за нос водила, потом: стар, мол. Вдовец, конечно, но богатейший помещик в комитате. Дальше — Гебеи молодой, и с тем ничего не вышло. С Кенди хороводиться вздумала, с женатым-то человеком; жену, положим, паралич разбил, но жива и посейчас, в кресле возят. А теперь Сечи твой. То ли твой, то ли не твой. Позавчера, говорят, с актеркой какой-то в коляске катался…