Маргит Каффка - Цвета и годы

— Добрый день! — безукоризненно приветливо, но чуть официально, отрывисто, здоровалась я, когда молодой Водичка описывал размашистый и торжественный круг своим котелком, но на его же глазах с доверительной улыбкой, легким приятельским кивком отвечала какому-нибудь «комитатскому юноше» на противоположной стороне.

«Добрый день!» — эхом отзывался у меня в ушах собственный голос, и я критически прислушивалась к себе: соблюла ли должную дистанцию, и тут же вспоминалась его, Водички, странная, полушутливая ласково-любезная и вместе насмешливо-фамильярная интонация: «Целую ручку!» «Нет, подумать только! — возмущалось мое уязвленное девчоночье самолюбие, и краска бросалась в лицо. — Этот проходимец!»

Он ведь был оттуда, из мира внешнего, соседнего, за пределами улицы Меде. За Варкертом, обширным графским парком, стояли вычурные, в новомодном стиле, с каменными башенками домики, где жили служащие из поместья: управляющий, надсмотрщик, приказчики и прочие. Чуждые все имена, невесть откуда взявшиеся люди, с неведомым прошлым. Об иных было только известно, из кого — егерей или истопников — вышел их прадед барской милостью. Сам отец этого Водички, старый служака-инженер, по рассказам, был у графов кем-то вроде мальчика, товарища для игр: его прилежание и барчуков понуждало учиться. С ними объехал он потом заграницу и до сего дня благоразумно поддерживал полудружеские отношения. Для меня не было тайной, что в определенных кругах высоко ценят эту старую лису, сам комитатский инспектор старался ему потрафить и землемерных, водопольных и прочих работ, требующих ловкого крючкотворства, не проводил в имении без его хитроумной помощи. Вот и сын готовится пойти по отцовским стопам. Не успел адвокатский экзамен сдать и сразу по приезде назначен графским делопроизводителем. И теперь расхаживает по улице Меде, кажет модный свой котелок, начищенные до блеска полуботинки да шелковый галстук. Это мне-то… Подумать только!

Мужчины нашего круга носили, наоборот, кожаные гамаши, галстук бабочкой и легкую мягкую шляпу, которую срывали быстрым, непринужденным движением с компанейской, приятельской радостью: «Магдуци! Дай ручку поцеловать!»

Породу свою, все черты и силы нашей крепкой, умевшей держаться, блестящей и уважаемой семьи я ощущала с гордостью в себе самой. С той разницей, что сознательно отдавала себе отчет во многом, до чего матери наши доходили наугад. Я разумею прежде всего науку женского обаяния. Стоя перед зеркалом, подолгу, бывало, наблюдаю за своим лицом, примечая с удивлением какую-нибудь новую черточку, непреднамеренную, но выразительную гримаску, изящный поворот головы и запоминая хорошенько, чтобы пустить потом в ход, — держать про запас как полезное оружие. Рядом мать цвела зрелой, яркой, бесхитростной, но непревзойденной красотой. Меня это, однако, не удручало. «Я по-своему буду хороша!» — думалось мне. По натуре была я живей, непоседливей, сложнее и неугомонней. Словно древняя наша женская кровь взыграла во мне напоследок, побуждая жить, радоваться, но и смущая, грозя нежданными изломами, перебоями. И, глядя на прихотливые очертания своего рта, нежных чутких ноздрей — это утонченное подобие суровых орлиных носов моих предков, на темное облако буйно вьющихся, непокорных волос, я понимала: с такими глазами всего можно достичь. Знала: смотреть на меня не наскучит, ибо каждый миг я новая, иная, — двумя-тремя словами меня не описать.

Жизнь матери протекала на моих глазах, — я любила ее и гордилась ею. Было в ней какое-то великолепное небрежение: полная дерзкой силы, сторожимая завистью и чернимая исподтишка внутренняя свобода. Нам можно! Знаменитая Клара Зиман может себе позволить перед воскресной благовонной мессой [9] Благовонная месса — так именовалось в Венгрии воскресное богослужение, потому что причислявшие себя к «хорошему» обществу дамы имели обыкновение являться на него сильно надушенными. раскатывать в карете престарелого набоба Бойера, запряженной четверней, и платочком у всех на глазах слать из окошка шутливые приветы юным комитатским протоколистам в управе напротив. Прошлый год ей среди бела дня регулярно подносил от Сечи букеты дорогих пештских камелий его чудаковатый лакей-стихоплет; весь город глазел и судачил. А кончилось это подношение — ни тени уныния, лишь надменная, вызывающе-веселая бравада: еще бы, сколько кавалеров, выбирай любого взамен. «Никогда не валило в дом столько женихов, даже когда ты на выданье была!» — говаривала гроси озабоченно, но без упрека. Тогда как раз воротился из заграничных университетов молодой Телекди. Этот юный фантазер к нам особенно зачастил. Однажды летним солнечным утром, по пути с какого-то увеселения ввалился он к нам во двор с Банко и его оркестром в полном составе, выстроил цыган у садовой кухни: «А ну, в смычки, валяй самую распрекрасную; она ли не заслужила, красавица белорукая, как мучицу-то забалтывает, любо-дорого смотреть!» Вижу все это, как сейчас. Алые и желтые розы только распустились, жаркое солнце разноцветными бликами полыхает, отражаясь в стеклянных шарах вокруг большой клумбы; в загородке у садовой калитки верещат голодные поросята, и вместе с пряным ароматом спелой малины теплые, душистые испарения от навозной кучи струятся в дрожащем от зноя воздухе. Цыгане ударили в смычки за кустами бирючины, а Телекди, опершись плечом о притолоку и обратив к кухне свое приятное, хмельное, чуть опухшее лицо, не сводит жадных глаз с матери, которая, раскрасневшись, сверкая обнаженными до локтей руками, отшучиваясь и хохоча, снует взад-вперед, печет соленые пышечки. «Сегодня же это повсюду разнесется! — с затаенным восторгом думала я. — Вся улица Меде обратит на нас взоры. Но в том-то и шик: нам все можно! Цвести, красоваться горделиво, принимать знаки обожания, юно, щедро отдаваться прихотям, танцу жизни, всяческой красоте. Любить красиво!»

Ибо знала я многих людей из разных мест, но нигде, по-моему, на белом свете не умели с таким вдохновенным артистизмом, так бурно, так скорбно и щеголевато жить любовью, как некогда у нас. С той поры люди больше стали знать, преуспели во многих науках, но в этой огрубели. Сквозь вежливые околичности тотчас проглянет несложное, низменно бестактное желание. Нет былой возвышенной театральности; она выродилась в неуклюжую позерскую декламацию: в некрасивое, недостойное кошачье ломанье с одной стороны и нагловатое, неумело и фальшиво замаскированное презрение к женщине — с другой. Вымерла, исчезла целая тонкая и своеобразная культура; скажем современнее: искусство обращения с женщиной, которому нынешнее поколение просто не успевает научиться! И позабыто, сколь несравнима прелесть, вся горестная и гордо-бесшабашная удаль любовной игры с той ее целью, которая сама по себе так разочаровывающе заурядна.