Маргит Каффка - Цвета и годы

«Вот бы увидел меня кто-нибудь и полюбил, — вздыхала я в эти нечастые минуты одиноких мечтаний, — приезжий из дальней страны с другой совсем жизнью и увез навстречу неизвестности!» Ибо, подобно детским страшным приключениям в притюремном коридоре, в которые пускалась не одна, я и все ожидающее меня могла вообразить только с кем-то, вместе с каким-то мужчиной. «На комитатском балу, когда вывезут первый раз, вот бы заприметил меня какой-нибудь знатный-презнатный господин, — ну, хоть Синери-младший, граф Лайош!» Но, устыдясь, я тотчас вскинула голову и, передернув плечом, принялась издеваться над собой. Подумаешь, граф Синери! Да кто он такой? В памяти всплывали язвительно-заносчивые рассуждения дяди Абриша о нашем куда более древнем и родовитом происхождении, чем иных крупных землевладельцев, рыцарей случая или ловкой интриги.

Среди Портельки не было придворных челядинцев, гнущих спину лабанцев [12] Лабанцы — венгерские вельможи и дворяне, державшие сторону Габсбургов во время национально-освободительных движений XVII — начала XVIII в. , заискивающих перед иностранцами блюдолизов; вот и остались они помещиками средней руки. Другую же, падшую до баронства младшую родственную ветвь, чей основатель не погнушался пойти после сорок восьмого [13] Имеется в виду поражение революции 1848 г. в Венгрии. в правительственные уполномоченные, — ту прокляли и отринули давшие нам общее имя древние кочкарники, оставшиеся на них сидеть яро-заносчивые фундаторы [14] Фундатор — основатель, владелец (лат.) . . «Ха! — залившись краской, мысленно воскликнула и я. — Какой-то граф Синери, да что он такое для нас?»

— А ну, поторапливайтесь, барышня! — налетела мама откуда ни возьмись. — Кто пыль будет вытирать? Гостиная сегодня на тебе! Горничная воротнички гладит.

Вспугнутая, возвращенная к действительности, отправилась я наверх обтирать переплетенные в кожу альбомы, серебряные подносы для визитных карточек, фарфоровую спичечницу с двумя златохвостыми павами, черные, сверкающие ножки фортепиано. Потом подошла к окну вытряхнуть тряпку, и вместе с роем суетливых пылинок рассеялись по улице Меде все мои праздные, смутные, неуловимые грезы. Может, только теперь, на закате отшумевших дней, начинают они опять ко мне возвращаться, — слетаться обратно на мою седеющую голову…

Выколотив тряпку и наклонясь вперед, высвободила я из-под завязанной сзади красной косынки черную волну вьющихся волос, оперлась о жалюзи и с улыбкой, но вместе опасливой оглядкой, будто под строгим надзором, выглянула на улицу. Опасение было напрасное: ни мать, ни даже гроси не говорили мне больше ни слова поперек. Выглянула, кивнула молодому губернскому секретарю, который слыл за лучшего танцора, и, облокотись о подоконник, замерла в ожидании ответа, склонив набок голову. Тот, приятно удивленный, обратил ко мне лицо, остановился и, глядя на меня, поспешил на нашу сторону. «Ура! Вот удача», — тайно возликовала я и проворно высунулась, чтобы обменяться на лету двумя-тремя шутливо-многозначительными вопросами и улыбками. Мне прекрасно был виден юный Ене Водичка, который в своих сверкающих полуботинках и отличном сером костюме как раз появился из-за угла.

Из Пешта пришли шелковые платья от Гача, и мы с радостным нетерпением опустились на колени вокруг большой коричневой коробки на полу гостиной. Маме — легкое, воздушное нежно-зеленое, отделанное гирляндами клубнично-алых розочек, мне, как полагается, — белое. Там же лежали узконосые золоченые туфельки и узорчатые наколки в цветочках.

Ханика — наша рыженькая дурнушка-портниха, которая неделями, бывало, все стучала на машинке на застекленной веранде в углу, — вынула платья своими длинными, бледными веснушчатыми пальцами. Что за милая, добрая душа была эта долговязая худая девушка со впалой грудью! Лишь сейчас, задним числом, понимаю я, какой неблагодарный жребий — изо дня в день молчаливо, терпеливо наблюдать чужое благополучие. Но она чувствовала с нами заодно, за каждое доброе слово платя преданностью и любовью. С какой благоговейной бережностью извлекла она наши платья, эти шедевры других мастеров, двумя пальчиками подняв их, — даже красные пятна проступили у нее на скулах под зеленоватыми глазами от восторженного одушевления. «Ой, прелесть какая! А застрочено как, ни одного неровного стежка!» — приговаривала она, помогая их примерять и узкими, сухонькими, как горох, ладошками проводя по тюлевым оборкам, вслед величавым линиям наших бюстов и бедер.

Мы же с мамой с волнением и удивлением следили сначала, как она их достает, а потом захлопали в ладоши, хохоча, обнимаясь, на пол валясь от радости. Но вот оно на нас, это безупречно сшитое, роскошное великолепие, и, бледные от возбуждения, мы безмолвно, прямо, с огромными, сияющими глазами стоим перед высоким, в человеческий рост зеркалом. Подобрав зеленые шелестящие волны невесомого тюлевого шлейфа, мама поворачивалась, наклонялась, потом прошлась и внезапно присела. Всему этому мне еще предстояло научиться, — так же быстро, грациозно подхватывать его, забросив на руку, или струить змеисто за собой. Как легко может стать комичным всякое движение в подобном наряде; но тем тоньше и благородней искусство обращения с ним в стремительных фигурах танца: лететь, кружиться или порхать на месте, ни на миг не забываясь, ежесекундно помня о своей внешности, о ее особом, высшем предназначении.

Взявшись под руки, мы, вальсируя, плавно обогнули обеденный зал. Ханика подпевала нам бесцветным тонюсеньким голоском, запинаясь, когда поспешно отталкивала стул с дороги. «Ну, что за платья, красивей на свете нет!» — восторженно, порывисто вздыхала она. Отворилась дверь; гроси, молча кивая головой, долго, внимательно смотрела на нас.

— Пятьсот форинтов плачено… как же красивыми не быть, — молвила она, словно говоря сама с собой. — И вправду хороши, чего там, — прибавила живее. — Сидят преотлично, как на вас сшиты!..

Но тут же повернулась и ушла к себе, в большую заднюю комнату. Постепенно она стала заметно меньше заниматься нами. Сидела у себя в оконной нише, как на троне, давая аудиенцию разным просителям небольших сумм взаймы, которыми ссужала под хорошие проценты, или арендных участков. А то принимала посредников, предлагавших, наоборот, дешевую землю на продажу; адвоката, лавочника, комиссионера — обычно еврея Липи. Умный и оборотистый, мастер на все руки, он был ее неизменным поверенным в любого рода сделках. Все душевные силы гроси уже целиком поглощала главная жизненная цель: возвышение семьи в лице единственного наследника по мужской линии, Иштвана. Ему, замещавшему комитатского нотариуса, недавно уже исполнилось тридцать. А в соседнем доме незаметно подросла кроткая, набожная, гладко причесанная девушка в белом муслиновом платьице: любимица гроси Агнеш. Старше меня двумя годами, была она совсем-совсем другая. «А эти тут сами пусть управляются, как знают!» Вот что приблизительно сквозило в обращении гроси с нами. Она не могла не чувствовать, сколь различны наши средства и способы «управляться», и дороговизной платьев маму не донимала. Знала: это наше оружие, которым мы должны сражаться и покорять, чтобы выиграть трудную битву жизни.