Маргит Каффка - Цвета и годы

Тут подняла голову бабушка и твердо, гневно-вызывающе посмотрела гостю прямо в глаза. Вечная зимановская оппозиционность — воинственная настороженность более слабой дворянской семьи по отношению к зятевой, более сплоченной, задиристой и многочисленной, — блеснула в ее взгляде.

— Довольно этих неуместных речей! Тот молодой человек был гостем моим, его честь — это моя честь. И за кого моя внучка пойдет — забота не ваша. Есть из кого выбирать. Уж такого, конечно, присмотрим, кто, кровь из носу, а сумеет жену обеспечить до скончания дней, даже в нынешние трудные времена! После отца-то не густо у них осталось, можете быть покойны. В молоке они не купались.

Молча, строптиво насупясь, слушала я эту желчную, полную накипевшего ожесточения перепалку. И тайная ее подоплека была мне известна, о которой ни одна сторона не поминала. Лет десять назад, едва мама овдовела, дядя Абриш попросил руки своей красивой молодой золовки. Сам он тоже остался вдовцом с дочуркой на руках. И после неожиданного отказа ни на миг не утихала его озлобленная, придирчивая ревность. Позже, правда, стал он делать вид, будто посватался к матери единственно ради братниных детей, для семейного блага. А тут еще этот Водичка! Дело в том, что приглашенный экспертом графский инженер-землеустроитель только что расстроил какую-то небольшую, но сомнительную комбинацию дяди Абриша по округлению своего поместья. Знала я очень хорошо, почему и гроси кинулась на защиту Водички-сына с такой горячностью. Знала, что на исходе зимы она уже предприняла попытку просватать меня за Элемера Кенди, хромца, но будущего обладателя восьмиста хольдов [18] Хольд — венгерская мера земельной площади, чуть больше половины гектара. . Попытка не удалась: тем показалось недостаточным мое приданое.

Первый раз меня с такой силой охватило горькое чувство девичьей беспомощности, полной подвластности чужой воле. Но исхода это чувство не нашло, — быстро задохнулось, подавленное семейной дисциплиной и привычно успокоительным, потому что безраздумно и безапелляционно непререкаемым авторитетом старших. «Гроси лучше знать!» — облегченно подумалось в конце концов.

Шла лишь вторая моя масленица; мне минуло восемнадцать. И оскомина только начинала накапливаться, еще легкая, слабая, лишь изредка ощущаемая, как после сна — дурной привкус во рту.

Молодые люди и в этот сезон были приблизительно те же, хотя кое-кто в начале зимы ходил уже в женихах. Мелкие чиновники исподволь обручались с девушками неприметными, непритязательными. Один родич наш взял жену из другого комитата; ради старшей Ревицкой вышел в отставку статный, белокурый, нездешний по выговору обер-лейтенант.

Были представлены обществу несколько новых девушек, и я наблюдала встревоженно: не красивей ли, не бойчее меня? Круг моих поклонников, однако, не распался. Только другой какой-то оттенок приобрело все с прошлого года: словно бесцветней стало, заурядней и бледнее. Владычество мое еще длилось, но утратило могущество новизны, да и для меня самой было уже не ново. Закружиться в вихре танца еще доставляло наслаждение, но после нет-нет, да и вспомнится Телекди, его кислое резонерство: «Что за прыганье дурацкое, каторжная тряска всю ночь напролет? К чему это? Для чего?»

Беда была как раз в том, что все уже делалось не ради самого удовольствия блеснуть, потанцевать, показать себя. Очнувшись от счастливого забвенья, частенько подумаешь по дороге домой: а далеко ли подвинулись нынче мои дела? Насколько я приблизилась к обязательной цели, замужеству, и выгодному притом?

Дома атомосфера тоже изменилась, стала тягостней, напряженней. Все реже мы с мамой принимались, присев, как бывало, на кровать, со вкусом обсуждать все перипетии вечера; разные мелкие происшествия, чьи-нибудь шпильки или комплименты. Теперь мы больше молчали, упрямо и отчужденно, точно преследуя каждая свои, узко личные цели. Иногда же мама начинала язвительно, недоброжелательно высмеивать какие-нибудь комические фигуры на балу, хотя раньше они просто не привлекли бы ее внимания. Ох, уж эти бедные старые барышни Тюкоди, дальние наши родственницы, с их мелкодворянской кичливостью, нелепой деревенской громогласностью! Они сделались мишенью наших острот. Как им доставалось, например, за их затею ставить себе на шею болотных пиявок перед балом: «Побледнее чтоб, душенька, быть, — не этакими деревенскими здоровячками!» О чем они, впрочем, сами же во весь голос и заявляли («не подумали бы, душенька, еще наоборот: будто мы какие золотушные!»). Особенно над Эржуш потешалась вся наша компания на реконессансах [19] Реконессанс — вечеринка, домашняя встреча (от фр. reconnaissance: узнавание, рассматривание). , как она посреди долгого безмолвного чардаша накинулась вдруг, словно проснувшись, на партнера с неподражаемым своим эчедским произношением: «Ой, да ить святает уже!» И с каким отчаянным упорством подзывала однажды младшую сестру, тщетно дожидавшуюся приглашения на танец, к ларечку с апельсинами — подсластить пилюлю: «Да поди жа, поди жа, хоть лимонцу етого покушай». С громким смехом изображала мама и матушку их: как, вытянув индюшачью шею, гордо смерила она взглядом представленного ей молодого Водичку и переспросила, отворотясь, низким, горловым голосом: «Как? Что-то я, душенька, не разобрала… из каких он?..»

Внове и чудно́ мне это было: фамильную гордость вышучивать в нашем семействе. «Это все Телекди, его идеи, — думала я. — Как быстро мама им поддалась!»

Правда, из всего этого явствовало и другое: мы сами, поневоле закрывая глаза, мало-помалу притерпелись к мысли, что Ене Водичка посватается ко мне и не встретит отказа. «Глупо как: моя судьба, все мое будущее зависят от чистой случайности! — удивлялась я. — От того, подвернется ли кто-нибудь под руку; от того, что из мужчин моего возраста нет никого более подходящего!»

Погодить бы еще зиму-другую! Но ведь все уже не так, как прежде. И щемящее беспокойство порой сжимало сердце: а что, если окончательно свыкнутся со мной, с моей повадкой, со всем моим существом, — если все во мне приестся, наскучит и мое место займет другая? Ведь не поджидай каждого следующего моего танца два-три кавалера, я давно бы сгорела со стыда. Нет, довольно-таки рискованно чествуемой, с триумфом принятой девушке больше года ходить незамужней по балам.

И опять, сквозь призму трижды десяти лет, видится мне жизнь и судьба собственных моих дочерей — в сравнении с тогдашней моей. Меньшая — ей восемнадцать — готовится к экзаменам на аттестат зрелости; живет несладко, бедняжечка, перебивается уроками да на разные исхлопотанные стипендии. И вот все-таки пишет мне (а я не могу иной раз не согласиться): ее жизнь и молодость — достойная, настоящая. Все у нее еще впереди, она может ждать, строить планы и радоваться будущему, которое закладывает сама. Догадываюсь: не только мне она пишет, есть у нее любовные увлеченьица; но тут пока никаких планов, твердых намерений; одни сладостные тревоги и радости, маленькие праздники сердца. Мы, девушки прежних времен, ничего этого не знали…