Маргит Каффка - Цвета и годы

— Обрадовались вы мне хоть немножко, Магдушка? — спросил он, когда нас после обеда оставили одних и мы гуляли по саду среди крыжовника.

— Да, конечно!

— Но не больше, чем кому-нибудь другому?

— Не знаю.

— Не знаете? Как же так?

Я пожала плечами с нелепым чувством, что оба мы друг перед другом выглядим круглыми дураками, хотя это и не так. Но не придумала, что ему ответить. Да и что было отвечать?

Потом, в беседке, он прочел мне стихотворение, начинавшееся: «Куда, куда влекут тебя мечтанья» [20] Стихотворение «Мечтательнице» венгерского поэта-романтика Михан Вёрёшмарти (1800–1855). Пер. Н. Чуковского. . Прочел наизусть и растолковал, почему оно красиво, какой в нем смысл. Стихотворение это я услышала тогда впервые, оно и нравилось мне, и вызывало некоторую неловкость своей выспренностью. Водичка попросил позволения переписать его и прислать мне. Нельзя сказать, чтобы мне было с ним плохо или неспокойно, стесняла только некоторая холодность хозяев дома и остальных; казалось, они его немного презирают, а с ним и меня.

Зато дома, куда я вернулась осенью, пожаловаться было не на что. И мама, и гроси сделались с ним преувеличенно сердечны, почти фамильярны.

…В канун рождества умер наконец известный по всему комитату чванством и расточительством старик Телекди. Старым злыднем честили его даже на похоронах. Грубостью, самоуправством и распутством прославился он еще при жизни своей бедной, рано скончавшейся жены. На селе от него прятали, укрывали всех молодых девушек; иначе, попадись ему какая на глаза, прикажет записать к себе в дворню, и горе той, которая воспротивится. В дневнике его юной чахоточной жены, который родня нашла после ее смерти, повторялся только один вопрос: «Боже, что станется с моим единственным сыном, когда меня не будет?» К тому времени мальчик уже подрос, своими глазами мог наблюдать отцовские куражества, — тот и отослал его подальше, в Пешт, в Коложвар изучать немецкий и право, снабжая деньгами и ничего ни про какие экзамены не спрашивая. Потом даже за границу отправил с сыном пастора, лишь бы дома не держать. «Сгубил несчастного!» — твердили все в один голос, хотя я никак не могла уразуметь почему. Родовую же усадьбу старик превратил тем часом в притон для картежной игры и диких оргий, на которых прислуживали молоденькие батрачки. При мне только опасливым шепотом и с праведным ужасом поминалось про это. За несколько лет до кончины его хватил удар; убогого, совершенно парализованного возили его в кресле на колесах. Но красиво посаженная голова, злой старческий ум были все те же, ясный, сверкающий взгляд, острый язык разили по-прежнему беспощадно, запрещая, кляня, проклятьем грозя родному взрослому сыну, о котором (как нам передавали) дошло до него, будто за беспоместной вдовой с тремя детьми на шее ухаживать пустился — моей матерью.

Но вот он умер и похоронен с превеликой помпой. Конец, значит, всяким запретам!

Конец, когда же этому конец: вот что читалось в отчужденном, почти враждебном молчании бабушки, вот о чем, торопя и вопрошая, говорило все ее поведение с тех пор. Беспокойная, напряженная, нервно-нетерпеливая атмосфера воцарилась в семье. Мы жили будто в ожидании взрыва, только что не врагами ощущая друг друга. Гроси, безмолвствуя, поджимала губы, мама капризничала, раздражалась, то и дело с гневной горечью порицая мое обхождение с мужчинами. «Что за безвкусица, эти твои замашки, — повторяла она, — вечно одно и то же, надоело уже всем; Водичку, и того не умеешь удержать, привязать к себе». Как часто мелькали два эти слова в женском словаре! Даже мысли не допускалось, что и женщине можно наскучить, надоесть, что и она вправе отвергнуть мужчину. Но меня-то отчего возмущало, оскорбляло это обвинение? Я ведь знала, что оно несправедливо.

Вот как началась новая наша танцевальная страда! Телекди носил траур и бегал по делам, которых у него, по милости кругом задолжавшего отца, было, как толковали, по горло. Так что мама не очень уже и танцевала, но в бдительные патронессы, преданные телохранительницы при мне тем паче не годилась. На меня же часто нападали приступы озорной, буйной веселости, и бесновалась я с вызовом, нарочно, хотя втайне побаивалась: а не чересчур ли, еще ославят, осудят. Может, так оно и было.

Как-то раз, по внезапной маминой прихоти, отправились мы на бал к дебреценским правоведам. Это было для меня целое событие: большой, незнакомый город, первая дальняя поездка, новые, чужие люди. Приглашение в дорогой, фешенебельный отель, где мы остановились, прислали на имя «баронессы Портельки». И мы не стали возражать, оставили всех в этом лестном заблуждении, танцуя кадрили с аристократами. Со мной кружился кто-то из Понграцев, изящный, приятный, миловидный молодой человек. Да, эти мужчины другие, — пожалуй, получше наших: не такие крикуны, с мягкими, почти женственными движениями. Даже слова они выговаривали по-особенному, и я встревожилась: вдруг почуют во мне чужачку. Манишки, даже под утро, были неправдоподобно свежие, подкладка на фалдах безукоризненно, точно по фигуре сшитых фраков — тончайшего шелка, а сверкавшие зеркальным блеском ботинки — явно дорогие и только сегодня, на этот вечер надеты! «Да, это иной, высший мир», — с широко раскрытыми глазами думала я и не пожалела, что мы назавтра уехали. Гроси обозвала нашу затею глупым, взбалмошным ветрогонством, выйдя даже из себя, хотя обычно не донимала нас попреками. «Весь город и так нас порицает, а теперь подавно развяжутся языки!» — твердила она.

Мама хотела, как видно, разжечь ревность Телекди, но судя по всему не на шутку его рассердила. На ближайший после Дебрецена ужин он даже не явился. Зато Водичка был, сидел со мной рядом в уголке, на диванчике, где прежде мама уединялась с очередным поклонником, а теперь вот оставила нас с общего молчаливого согласия. Пришел, значит, мой черед. Еще были несколько дам и барышень, которые тараторили и дурачились, да один-два офицера, но протекало все глаже и спокойней, чем обычно. За роялем сидела Агнешка Каллош в белом платье и с косами, уложенными венцом, — невеста Иштвана. Дядя окружал ее ласковым вниманием, хотя обручение не было пока оглашено; гроси с мамой тоже с ней любезничали. «Вот, пожалуйста, — подумала я не без горечи, — устроились за моей спиной!» Припомнилось, как Иштван на днях обсуждал с мамой после ужина денежные дела, покуривая трубку, и спицы гроси методично поблескивали при свете лампы. Втихомолку я примечала, какие назывались суммы: сколько убавилось из наших денег под предлогом обучения, балов, разъездов и как сократилась вдовья доля матери, — что теперь причитается из наследства ей и обеим сестрам. Мама слушала принужденно, с напускной серьезностью, изредка кивая чуть конфузливо. «Надо подписать», — указали ей, но я видела: она мало что понимает. «Хоть бы объяснили потолковей», — мелькнуло в моем полудетском уме. И еще: какое же у нас состояние? Впервые я отчетливо почувствовала, какая непрактичная женщина моя мать. Да, в хорошем мы с ней положении! Мальчики пристроены, один в семинарии, другой в кадетском корпусе, как им и хотелось, ну, а с мамой можно не церемониться. Впервые мое уважение к старшим пошатнулось.