Маргит Каффка - Цвета и годы

Кадриль я танцевала с матерью, — она всегда оказывалась моей визави. Таково было мое желание: я чувствовала, что это зрелище необычное, привлекательное, и все справлялась озабоченно у своих поклонников: «Что, нет еще у мутти [17] Мутти — мамочка, маменька (нем.) . кавалера?»

К концу масленой мы уже привыкли, что Ене Водичка — наша неотступная тень. Ему вверяли мы свои веера, пелерины, которые он принимал с кроткой бережностью, и за танцами я не раз примечала, с каким теплым, восхищенным вниманием следит он за мной, прислонясь к притолоке или колонне. Но одновременно он беседовал и с другими, — степенно, обходительно, так что ничего в его поведении не бросалось в глаза. И вся его изысканная, даже лощеная внешность, приятное, начавшее округляться лицо вполне вписывались в общий антураж.

За ужином он сидел за нашим столом, но обыкновенно не со мною рядом. «Чего ему надо, Магдуци? Ходит за тобой, как гувернер», — ревнивым шепотом поддразнивали меня троюродные братья Кехидаи. С кокетливым смехом пожимала я плечами. Тогда они принимались рассказывать про него разные коварно-насмешливые истории: как однажды, расхрабрясь, решил он было кутнуть, но живот заболел и стошнило после первого же стакана. И что танцевать ему разве дома пристало, с комодом колченогим.

Я их не слушала, а, пригубив шампанское, смотрю, бывало, на Банко, на первую скрипку, — в его обращенные на меня, горящие затаенным жаром глаза. Видный собой молодой цыган, он играл для меня, — с оплаченной готовностью, заранее благодарный за каждую улыбку. Вот неторопливо, с чувством подступает он ко мне и, наложив сурдину, заводит трудную, старинную — еще свирельную — протяжную. Все приумолкли, уставясь в пространство; неизбывной тоской целых поколений повеяло на притихших за бутылками кутил, — духом некой тайной близости и взаимопонимания, сопричастности единой, общей судьбе. Снова взглянула я на скрипача, и глаза мои, точно зачарованные, остановились на его брильянтовом кольце. Сверкая, летало оно на его водившей смычком тонкой смуглой руке. Я знала: английская герцогиня королевского дома послала ему это кольцо через своего гофмейстера; ведь там, за границей, он звался «маэстро», наш баловень и общий ублажитель, младший брат старьевщицы Трежи.

Величав он был и теперь, в эту минуту, единственный почти абсолютно трезвый человек во всей подвыпившей компании; величав в своей почтительности и сдержанной страсти. Со внезапно прихлынувшей жаркой, лестной уверенностью почувствовала я в нем мужчину. Кивнула и, чуть заметно похлопав в ладошки, сказала тихонько: «Браво!» Он низко поклонился и отступил с опущенным смычком, а второй скрипач стал обходить гостей с тарелкой. Крупные купюры падали в нее, и я невольно глянула: что Водичка. Молодец, правильно, тоже десятку положил. Спокойно, без всякого волнения поднял на меня и он мягкий, доверчивый взгляд ясных, не отуманенных хмелем глаз.

Трудно сказать сейчас, на каком это было балу или пикнике. Очень может быть, что многие сходные минуты, подобные случаи сливаются воедино в моей памяти. Уж слишком давно это было!

— Вот, только одно у нас и умеют! — рассуждал у меня за спиной провожавший маму Телекди. — Схватиться друг за дружку и попрыгать, — дозволенными объятиями воспользоваться. Или эту устаревшую, примитивную, ребячливую музыку послушать, грустя бессмысленно и беспричинно, да еще зелье винное попутно в себя вливая стаканчик за стаканчиком, пока совсем не оскотинеют или не озвереют. Нет, никогда ничего не выйдет из мадьяра!..

«Как можно в эти минуты такие вещи говорить? — устало, сердито подумала я и поспешила вперед, чтобы не слышать. — Ну и оставался бы там, где все такие ученые, бравые да трезвые. Сам же шампанское пил, я видела, пока лицо, это безусое желтоватое лицо, не опухло от вина. А не танцевал, потому что ноги кривые. Сам не лучше других!»

— Книг всяких начитался, бессистемно немножко, вот и путает кое-что, — раздумчиво произнес Ене Водичка подле меня. — Но благородная душа, мечтатель… Разочарования его ждут.

И повернулся ко мне. Голос его, просто и серьезно произносивший эти примирительные слова, был как-то особенно добр и участлив той тихой весенней ночью. «Один он меня провожает, — мелькнуло в голове, — остальные все перепились. Ах, лечь, что ли, поскорей да выспаться хорошенько!» — затосковалось вдруг с нахлынувшим впервые недовольством.

Но я быстро перемогла тоску, до полудня провалявшись на пышных, удобных подушках: вечером мы опять были приглашены — к Бельтеки.

У нас весь домашний распорядок определялся нами, нашими поздними приходами, вставаньем и одеваньем. К мальчикам в садовый флигель врывался иногда дядя Пишта Зиман, гремел, грозился, колотил их под горячую руку по чем попало, но потом их опять месяцами оставляли в покое. Как идет у них ученье, где они пропадают без спроса и догляда, никого не интересовало. Разве только мама охнет да всплеснет второпях руками, вспомнив, что Чаба опять провалился по трем предметам. Но однажды она всерьез перепугалась и несколько дней ходила огорченная. Непонятно откуда у Шандорки взялся какой-то странный нервный тик, из-за которого он стал держать голову набок, подергивая ею временами с судорожным заиканьем. «Переходный возраст», — сказал наш доктор, старик Якоби, но долго, задумчиво посматривал на мальчика, наблюдая его осунувшееся лицо и беспокойный взгляд.

Надо было отправлять его лечиться на йодистые воды; это было далеко и стоило немалых денег, но гроси сама на этом настояла. Шандорку она любила больше всех нас и давно лелеяла план сделать его священником. Пусть будет хоть раз епископ в семье, высокочтимое, высокопоставленное духовное лицо с именем и доходом.

— Ну да, ну да, лиса папистская, бесовка в рясе! — принимался вдруг неистовствовать отцов брат, дядя Абриш, угадывая ее умысел.

Портельки всегда были реформатами, оба мальчика должны были по всем правилам сохранить то же вероисповедание. Но Зиманы — бабушка, мама, хотя без особого благочестия или набожности, — глубоко чтили свою, католическую, веру, ощущая нечто торжественное и могущественное в этом культе, видя в нем много красивого, а потому потребного в жизни.

— Уж дай бабе власть, она такого наворотит, что чудо! — продолжал упорствовать расходившийся Абриш, щипля седую бороду. — Слышал, слышал, что вы замышляете, за кого девчурку прочите. Кичка… Водичка какой-то… так, что ли?

— Замуж выдам — на свадьбу приглашу, деверек дорогой, а там уж ваше дело, можете и не приходить! — возразила мать почти запальчиво. — Покамест ни о каком зяте речи нет.

— Ну конечно, конечно, — посмеивался дядя Абриш не без ехидства, поглядывая зорко на меня. — Я-то прекрасно помню, деточка, мы тогда сами ребятишками были, в сельской школе учились. Выходим, значит, из ворот, где будка сторожа, а сверстники мои: «Бежимте на базар, старика Водичку порют!» И знаешь, голубка, кого пороли-то? А деда родного теперешнего нашего седого разбойника, гораздого землю делить! Крепостного грязного, которого объездчик за кражей голубиных яиц в Вадашской пуще заставал. Там, на базарной площади, и стояла кобыла деревянная!..