Маргит Каффка - Цвета и годы

На летние месяцы маму отправили к младшей сестре в деревню.

Обширная, со множеством разных помещений и беспорядочных пристроек барская усадьба в Хирипе служила местом постоянных семейных наездов, Две-три девушки на выданье из близкой родни непременно живали там, и гости наведывались беспрестанно со всей округи. Сельское изобилие и приятный старозаветный комфорт царили в усадьбе, — когда строгий чин и мода не очень блюдутся и вас принимают с заботливой, но не стесняющей мудрой широтой. На двух увитых диким виноградом террасах целый день был накрыт стол; все вставали, ложились, встречались, бродили, где и когда душе угодно. Пирошка, тетка моя, часами пропадала на пчельнике, в саду, коноплях, муж ее — у молотилки, в амбаре или в «табашнике», на табачной сушилке. Изрядная куча детишек рассеивалась меж батраков, среди копен, возле мельницы.

Прелюбопытное старосветское хозяйство велось здесь. Никакого скаредничества, скопидомства, — всего хоть отбавляй, и едоков полно: гостей, дворни, детворы. На роскошества, на мебель тетка с мужем не тратились с самой свадьбы, посуду, ежели разобьется, стягивали проволокой, даже столовую, — или покупали у эрдейского румына-коробейника, а вымытые полы застилали тряпичными ковровыми дорожками. При этом, однако, все в доме постоянно были заняты какой-нибудь спешной, срочной работой. Птичник, фруктовый сад, молочное хозяйство, счеты-расчеты с бабами-зеленщицами отнимали все время и силы у тетушки, а между тем каждый год ей приносил еще и новорожденного. Дядя уже с рассветом бывал на ногах или в седле; то с оброчниками побранится по-румынски и по-венгерски, то опять умолкнет надолго с неизменной трубкой в зубах — и так до самого вечера. Карандаш и бумага редко у него водились, счет мешкам, жалованье работникам, цены, убытки, барыши — все это держал он в голове, а может быть, наугад, наобум прикидывал и назначал. В общем они едва ли проживали то, что получали, хотя все шло у них по-старинке, заведенным от века порядком. Свечи лили здесь еще сами из бараньего сала, сами и мыло варили, рушили крупу, вялили, сушили, терли тесто, и дворовые девушки с песнями пряли-ткали до свету при коптилке. Все это можно было уже достать и в городе, в лавках, причем лучше и дешевле. Но они знай трудились по привычке и репутации ради; ведь отдыхать, предаваться мечтаньям да романы почитывать — это скорее праздным горожанкам к лицу, дамам-бездельницам. Вот какие я еще застала нравы!

Нас, гостей, работой, однако, не неволили; с терпеливым снисхождением давали проводить время в свое удовольствие. В дальнем углу необъятного сада устроен был большой, прохладный крытый кегельбан, куда спасались обыкновенно от жары, так что там всегда обосновывалась какая-нибудь компания или парочка, искавшая уединения. И на деревянном крашеном столе вместо подсчета шаров, промахов и попаданий, появлялись тогда совсем другие записи черным мелком: нежные признания и излияния, — вопросы, ответы, — целые кокетливые прения, которые потом пугливо и поспешно затирались, зачеркивались. Если цел еще тот старый садовый стол и кто-нибудь взялся бы легонько, осторожно протереть, промыть его, — сколько романтических повестей девичьей любви смог бы он прочесть, напластованных за несколько поколений!

И в то лето было там довольно народу, — молодежи из окрестных имений, и я знала: отчасти из-за меня. Чудесные опять наступили деньки, никогда их не забуду! Были юноши, знакомые по зиме, или чьи семьи поминались при мне уже с детства. Обходились они со мной, как с равной, как с доброй подругой, милым, веселым и красивым существом, в которое — с приличием не вяжется и модой! — просто нельзя не быть хоть немножко, грустно-улыбчиво, нежно и безнадежно влюбленным. Да и что делать, как не влюбляться такими прекрасными солнечными летними днями, этими звенящими музыкой и весельем вечерами…

От дома к тракту вела темная аллея старых тополей; по ней мы как-то гуляли все вместе дивным лунным вечером. Над дальним гумном серебристой дымкой стлалась пахнущая пшеницей пыль; все замерло в молчании, одни кузнечики наигрывали свои тихие песни, да пригожая молодица-румынка попадется изредка навстречу и поздоровается негромко, спустив грабли с плеча. Мы с Эндре Табоди далеко опередили остальных.

— Знаете, — внезапно сказал он изменившимся голосом, — знаете, по такой вот белеющей дороге пошел бы я и пошел до бесконечности. Вы под руку со мной, и мы ступали бы и ступали мерно, вот как две счаленные лодки покачиваются на волне. Идти, забывшись, вечно, вечно! Перестать думать, не думать ни о чем!

Голос его упал до шепота, словно дыхания не хватило или от нахлынувшего чувства, и он очень бережно, нежно взял меня за руку чуть выше запястья, над браслетом. И мы пошли, тихо, согласно ступая; я тоже ощутила вдруг какую-то небывалую, безмятежную легкость. Словно мягкая полудрема отуманила голову, и мы шли и шли. Аллея кончилась, нас заслонила городьба вокруг гумна. Тут Эндре повернулся и, не отрывая долгого, печального, благоговейного взора, робко, почтительно склонился к моему лицу. Сама не знаю как, но в полузабытье, через силу я все-таки отстранила голову, лежавшую у него на плече, и, уклонясь от его губ, отпрянув, вернулась понуро на дорогу. «Да, Магда, вы правы!» — прерывисто вздохнув, сказал он, пока мы поджидали тетушку и остальных.

Оба мы, помнится, были в тот вечер необычно молчаливы. Впервые в жизни ощутила я в себе странную серьезность, но сама толком не понимала, что со мной. Сладкая истома, безотчетное желание плакать и трепетное любопытство охватили меня: «Что это такое? И что будет дальше?»

Наутро все прошло. Общество собралось на веранде уже поздно, ждали новых гостей, соседей. Днем Эндре велел запрягать и вместе с младшим братом стал собираться. На прощанье он чуть значительней пожал мне руку и попытался заглянуть в глаза. Но я восприняла это теперь почти как оскорбление, ведь вчера еще все решилось, и не ответила ни на то, ни на другое.

На той же неделе навестил меня Ене Водичка. Привез его исправник в своей коляске и, представив хозяевам, сказал, что они едут по делам, на межеванье, а завернули передать привет от моих, — от бабушки. Тетя приняла их приветливо; я знала, что из писем все про меня известно. Однако же дядя был все-таки сдержан с Водичкой, хотя и вежлив, величая его «своим юным другом» или «уважаемым другом», но не «братцем» и не на «ты», как всех прочих. В задумчивом удивлении посматривала я за обедом на его аккуратно вычищенный костюм, красивую булавку в галстуке, на белые пальцы с тщательно подпиленными ногтями и круглую подстриженную бородку. «Значит, он? — вертелось в голове. — Но я же никогда не сумею его полюбить. Вот не могу, и все!»