Маргит Каффка - Цвета и годы

Я вдруг вскочила и с яростным рвением схватилась за работу. Труд по дому казался мне каторгой, но что-то меня всегда подстегивало, заставляя вносить в него пыл, страсть, преувеличенную торопливость, — гонку устраивать, и это мое тогдашнее душевное состояние стало словно жребием моим, наложив клеймо на всю последующую жизнь. В моем маленьком хозяйстве все блестело, сияло; не было ни одной не вымытой, не вытертой, не отскобленной, не отчищенной вещи. Даже шляпки медных гвоздиков, которыми были прибиты к полу ковры, я оттирала пастой; даже черенок лопаты для угля мыла горячим щелоком и за шкафы, в не видные никому закоулки, ежедневно залезала тонким веничком. Вот какой я стала, вынуждена была стать. «Не лучше ль было на что-нибудь поважнее обратить эту бешеную жажду деятельности, неуемную волю, которую я вложила в выколачивание пыли?» — думается мне теперь, из моего далека. Было, однако, желание превзойти, прогреметь, отличиться; а как иначе я могла его удовлетворить? И потом преувеличенное это тщание, безукоризненная чистота сообщали отпечаток особой изысканности, хорошего тона нашей жизни, моей квартире, где все оставалось свежим, нетронутым, — тем паче, что обставить и принарядить ее как-то по-новому мне, пожалуй, не хватило бы вкуса, природного дарования. Вот и вкус: может, в других условиях удалось бы развить его получше? Кто знает! Это дочери мне твердят. Им того, старого уклада, нашего мира с его порядками, моей жизни уже не понять. Они уже другие.

— Ах, волшебница моя, чародеюшка! — с милой французской шепелявостью говаривала мне свекровь. — На таком полу хоть яишенку сбивай, чище всякой посуды. Слишком уж ты надрываешься. Ну, да ничего, голубчик: детки пойдут — поостынешь.

Улыбаясь и кивая, выслушивала она со всех сторон похвалы своей невестке: какая о ней слава, о двадцатилетней хозяйке, — в городе уже мечтают, как бы потом ее служанку нанять. Навещала она меня под вечер, и я, успев уже помыться, в нарядном халатике принимала ее в уставленной статуэтками гостиной, сидя на модном стуле с шелковой тканой спинкой: толстенькие амурчики дуют в трубы в облаках. Видно было, что рисунок этот нравится ей, и сама она как-то очень подходила ко всем этим макартовским [21] Макарт Ганс (1840–1884) — австрийский художник; его пышно-эпигонская живопись несколько десятилетий была очень популярна в Австро-Венгрии, повлияв на моды в одежде, интерьере (носились «макартовские шляпы», украшением комнат стали «макартовские вазы», «макартовские букеты» и т. д.). вазам, жардиньеркам, кружевным занавескам, зеркалам до потолка, веселеньким подушечкам и салфеткам, разложенным там и сям. Маленькая любезная француженка с тонкими, унизанными перстнями, желтоватыми от нюхательного табака пальчиками, в черном шелестящем шелковом платье с ажурным воротничком и шитой жемчугом наколке на тщательно подвитых седеющих волосах.

— Знаешь, Жюль, поверишь ли: этот шелк из Лиона еще, с отцовской фабрики, из того куска, что после краха уцелел. Из него было и то платье, в котором ты первый раз увидел меня у моего дяди, отелье [22] Отелье — хозяин, владелец гостиницы, отеля (фр.) . , да-да! Я только дважды подкладку поменяла, а прошлый год кружевом обшила от старой мантильи.

— Что верно, то верно! Мы всегда экономили, — подтвердил ее муж не без скрытого намека, уставясь на мой халатик, который, право же, не за бешеные какие-нибудь деньги гениально смастерили мы дома с Ханикой.

Невольно что-то противилось, восставало во мне против этой неправды. Да, как бы не так! Любой, самый прекрасный муар не продержится сорок лет! Она тоже, значит, исхитряется, норовит провести этого строжащего всех и каждого старика!

— Мирком да ладком, вот что главное, деточка, — нашептывала моя свекровушка, — а как иначе? Зачем все выкладывать да объяснять, близко к сердцу принимать? — И поглаживала мне плечо круглой ручкой с добрым лукавством сообщницы. — И немножко схитрить надо уметь, в браке все на этом держится. Что-то обойти, улыбнуться ласково, а сделать по-своему. Не последнее слово оставить за собой, а свободу душевную сохранить — и живи себе спокойно. На то они и мужчины, чтобы их чуточку обманывать — из любви. Они, может, и догадываются, да самим ведь нужно — и хочется, чтобы с ними повозились. Только лаской, только миром, вот как, и больше никак!

И дама-малютка кротко улыбалась, а я думала: может, она и права. Но, увы, любая, самая невинная ложь сразу меня выдавала, становясь неуклюжей в моих устах. Только флиртуя с поклонниками умела подбавить я капельку притворства. Но в повседневной жизни… Нет, этого мне не хотелось, это казалось унизительным. А ведь, наверно, хорошее дело, трудное, но необходимое, — добрая, умная ложь во спасение… Только научиться этому нельзя.

— Видишь, папочка, какая славная невестка у нас, аккуратная да работящая! — приговаривала гостья ласково-торжествующе; она ведь в конце концов и согласила старика на эту свадьбу.

— Ничего, что же, ничего, — кивал почтенный супруг, но даже улыбка не скрывала его маниакального недоброжелательства.

Или мне казалось?.. Как будто он о дурном предчувствии умалчивал, скрывая его от окружающих, — держа про себя, но не отказываясь от недобрых ожиданий. Будто думал все время: «Посмотрим, чем еще это кончится!» О, старый кичливец! Всегда и во всем нужно было поставить на своем этой сытой, упрямой, неподатливой старой лисе! И какая суетная обида всему причиной! Все потому, что в ответ на его аффектированно почтительное: «Честь имею кланяться!», мать бросала с чуть заносчивой самоуверенностью красивой женщины: «Добрый день!» А не отвечала пространно, с подобающим его возрасту, должности и учености любезным наклоном головы: «Добрый день, глубокоуважаемый господин главный инженер!» Вот и все, что мог он иметь против нас. И однако заявил перед нашей свадьбой: «Иду, как на похороны!» И сохранял это отношение, не поступаясь ни на йоту, тем паче что явно был не прав. У, как я его возненавидела!..

Родился Ене в феврале, тогда мы и пригласили в первый раз ближайшую родню с той и другой стороны. Муж пожелал отметить день рожденья званым вечером, да и пора уже было, полагалось. С самой нашей пышной, три дня справлявшейся свадьбы семья еще не собиралась по какому-нибудь поводу вместе.

Я хлопотала без устали, заранее, за много дней, со рвением и честолюбием; ведь это экзамен, — моя слава хорошей хозяйки должна быть подтверждена. Еще с раннего утра позвала помочь знаменитую мастерицу-свадебницу, повариху Жужанну Кепиро. Жарились поросята, пеклось печенье; всё блюда сложные, настоящее испытание для хозяйки. Еще задолго до вечера, напевая, я накрыла стол своей самой красивой лёчейской камчатной скатертью, выложила новое, с монограммами серебро, расставила тонкие гравированные бокалы. Пришел Ене, принес несколько бутылок вина в заплечной корзинке, зажег большую люстру, оглядел стол и, спохватись, быстро ушел. Вернулся он с целой охапкой свежих цветов: желтых и лиловых примул; пришлось купить прямо в горшках, попросив потом срезать недоумевающего продавца, единственного в городе. Но зато какая красота, просто прелесть! Цветы — отдельными стеблями и по нескольку — Ене разложил между серебром и золоченым фарфором. Именно так накрыт был стол к ужину на дебреценском балу, — Ене, тоже, наверно, видел где-нибудь в Пеште. Но как точно подсмотрел, с каким вкусом воспроизвел! Мы рассмеялись, довольные, чувствуя себя особенно близкими друг другу в эту минуту. Ене вдруг обнял меня у красиво убранного стола, и сама я радостно потянулась ему навстречу. Тут вошел мальчик из кондитерской с самым капитальным украшением праздничного стола, роскошным, внушительным многоярусным сооружением из крема, бисквита и соломки, — тортом «крокамбю». Мы водрузили его на середину и с пиететом присели в уголок, отдавшись молчаливым грезам о блеске, великолепии и утонченности.