Маргит Каффка - Цвета и годы

Раньше всех прибыла гроси со своими. Еще под окнами услышали мы громкий хохот и голоса и бросились встречать. Пришли дядя Иштван с Агнеш, захватили еще Илку и младшую Ревицкую. Попозже заявился Пали Каллош с Чабой, который приехал на вакации и был в кадетской форме, а под конец, храня торжественное, несколько церемонное молчание, прибыла пожилая чета Водичек.

Первые полчаса были трудные. Может быть, и потому, что мне самой было не по себе от страха, сойдется ли друг с другом эта разношерстная родня. Но моя свекровушка-француженка оказалась такой милой, занятно-непривычной для всех, разговорчивой и вместе тактичной, что я приободрилась: моих она быстро покорит. И даже стало жалко: зачем было столько откладывать. Вон гроси как пошучивает, заигрывая с моим свекром и с грубовато-снисходительным кокетством пожившей женщины поминая свою старость, а он, гляди-ка, тоже не промах, умеет смеха ради шуры-муры подпустить! Это ему даже идет; жаль только, нет-нет, да и вспомнит свое обязывающее положение почтенного главы семейства и враз застынет, оцепенеет.

Ужин, помню, прошел отлично, без сучка без задоринки. Жужи подавала вовремя и аккуратно, блюда удались на славу, и я со все более легким, спокойным сердцем ждала окончания, зная уже: репутация моя не поколеблется. Общее настроение тоже поднялось. На другом конце стола Илка рассказывала какую-то сомнительную, но остроумную скабрезность. Агнеш краснела, как девочка, а Пали с Чабой дружно гоготали. Без умолку и неестественно оживленно болтала Тильда Ревицкая, побрякивая браслетами с цепочками, играя глазами, отпивая маленькими глоточками из бокала сладкое вино. Старики хвалили угощение. Ене чокнулся с Иштваном и сделал вид, будто тоже пьет. Тут я приметила, что после второго блюда свекор не притрагивается ни к чему. В ужасе от своей невнимательности кинулась я было угощать, но Ене знаком быстро предупредил: не надо, мол, не обращай внимания.

— Пулярка хороша, сват, попробовал бы! — обратилась тогда гроси к нему напрямик, почти с вызовом.

— Благодарствуйте! Я только одно мясное блюдо привык на ужин есть.

Опять этот неприятный, умышленно холодный тон, от которого у меня гневно зачастило сердце. «Значит, ничем его не смягчишь, не проймешь, так и будет вечно придираться?» — бесновалась я втихомолку. Ене перевел разговор на другое. Илка опять захохотала. Гроси наблюдала за Чабой, который, красный как рак, что-то громко кричал соседу на ухо. Ближе к полуночи она кивнула мне, и я радушным жестом хозяйки пригласила дам в гостиную.

Там встретил нас чистый, непродымленный воздух, и в приятном тепле опять пошла веселая, непринужденная болтовня. Гроси тихонько удалилась в спальную приготовить компресс Агнеш на грудь: она только отняла маленького и сидела среди нас бледная, со страдальческим лицом. На минутку позвали Ене: его матушка как раз достала для него подарок. Это был красивый, массивный серебряный кубок с крышкой и с увенчанным короной о семи зубцах гербом на донышке; такие обыкновенно ставят в горку, под стекло. Все рассматривали, хвалили.

— Красота какая! Откуда это у вас? Графский подарок небось? — спросила гроси с обычной своей прямотой.

— Нет, — столь же просто возразила свекровь, — он попал к нам в сорок восьмом [23] Имеется в виду венгерская революция 1848 г. . Под Эрдедом недели две стоял венгерский полк, господа офицеры столовались у нас, задаром не хотели и вот дали в уплату. Они вместо жалованья получали эти вещи — «с алтаря отечества», так, кажется, по-венгерски называется? О, у полковника в большом таком сундуке дивное было серебро… Офицеры делили его обыкновенно между собой…

Потом вытащила она еще шкатулку эбенового дерева с перламутровой инкрустацией для меня. Эта прибыла еще из дома, из Франции, — ей кто-то до замужества подарил. Шкатулочка походила на крохотный гробик.

Из столовой доносились громкие голоса мальчиков и дяди Иштвана, который спорил о политике с Каллошем, хотя тот ему в сыновья годился. Чаба заплетающимся языком поминал Банко с его цыганским оркестром. Этот сбивчивый пьяный говор был мне не в новинку, но хотелось, чтобы уже поскорей. Гроси стала поговаривать, пора, мол, и честь знать. Но тут свекор перешел к нам из столовой, где, сдержанно помалкивая, сидел до тех пор, трезвый, как стеклышко. Выждав немного, он подсел ко мне на диванчик и заявил, что хотел бы со мной серьезно поговорить.

— Пожалуйста, папенька.

— Один вопросик, сношенька. Но уж потрудись ответить на него.

— Ну, как же, конечно! — сказала я с нервным смехом.

— Ты прости непрошеную заботу старику! — продолжал он, беря мою руку в свои и удерживая мягко, елейно, раздражающе-настойчиво. — Скажи, дочка, этот торт посередине стола, во сколько он тебе обошелся?

— Простите, папенька… но это…

— Не хочешь — не говори, и я тогда ничего не скажу, никакого права не имею. Слушать себя не принуждаю.

— О… ну, шесть форинтов, если вам… Но я ведь…

— Ага! А вино? Десять бутылок, по-моему.

— Не знаю даже!

— Полтора форинта бутылка. О трех переменах жаркого уж не говорю, а вот цветочки эти понакиданные — хотелось бы знать… В самый разгар зимы…

— Ах, понятия не имею! Да зачем вам?

— Видишь ли, сношенька, вы сегодня по моим подсчетам форинтов двадцать пять перетратили. На один только вечер. Ради того, чтобы мы, ближайшие родственники, посидели вместе несколько часов. Сама погляди: торт-то почти не тронут. Да и кто съест такую прорвищу? И вина дорогие, к чему они? А цветы!.. В графском доме и то еще подумают, прежде чем оранжерею в такое время опустошать. Дочка дорогая, послушайся старика, пока не поздно, у меня ведь опыт есть. Всегда я этого боялся, и вот оно, теперь вслух могу сказать. Опасная это дорожка, под гору она ведет, недолго и вниз скатиться! Образумьтесь, пока вы молоды, пока время есть, верно тебе говорю!

С упрямо застывшим лицом слушала я эту напыщенную торжественную тираду. Что ему ответить? Хоть бы Ене был здесь. А может, в этом и доля правды есть?.. Нет, но так поучать, таким отвратительным тоном! И как ни старайся, он все равно не выносит меня, уж я знаю. И, потеряв терпение, я вырвала у него руку.

— Перестаньте, пожалуйста, папенька… Мы сами прекрасно знаем… Так нам хотелось, казалось лучше. И вообще я не выношу нотаций!

Побледнев, я прикусила язык. Но слово было сказано. Теперь он мне этого до самой смерти не забудет, хоть сто лет проживет, не простит. «Ну и пусть!» — подумалось всему наперекор. Свекор встал, глазами сделал знак жене.

— Но, отец, почему же так, сразу? — забеспокоился Ене. — За вами коляску должны с конюшни прислать…

— Не место мне тут, в этом доме, сынок! — с ледяной суровостью отрезал старик и коротко попрощался с остальными.