Маргит Каффка - Цвета и годы

— Ну, что пишет?

— Да ничего особенного.

— А где письмо?

И с простодушным еще недоумением глянул на меня.

— В печку бросила!

— В печку!.. Не читая? Почему?

— Так.

— Магда!

Страшно побледнев, вся дрожа, прислонилась я к шкафу.

— Магда, объяснись!

Ене встал, подошел, с ужасом в глазах в упор посмотрел на меня.

— Объяснись! Было… было между вами что-нибудь? Почему ты молчишь? Без причины писем не сжигают. Значит, знала, о чем он написал!

— Оставь меня! — с дрожью, но уже закипающим упрямым раздражением выдавила я. — Не спрашивай, все равно не поверишь, я вижу. Ну и не верь!

С искаженным от бессильной ярости лицом Ене схватил меня за плечи, встряхнул, но, сдержавшись, отшвырнул с ненавистью с дороги. Случайно или нет, я упала как, раз на оттоманку. А он ушел в спальню и заперся на ключ.

Я посидела немного, приходя в себя, трепеща от жалости и отвращения. Что же, всему конец? Вот она, изнанка жизни, нежно завлекательных романтических красот. Как он потрясен… Бедный, бедный. И все-таки ударил меня, ударил в моем положении, даже не расспросив. Боже мой, как жалок в этих случаях мужчина, беспомощен, уязвим, чуть ли не смешон. Что он там делает за дверью? Я встала, еле передвигая ноги, точно в смертельной усталости. Повертела дверной ручкой, подождала, окликнула, — никакого ответа. Тогда, превозмогая головокружение, надела меховое пальто, шляпу и ушла. Ноги сами понесли меня к дому гроси.

Встретила меня Агнеш. Я присела, но язык не повиновался мне от пережитого волнения. Она ничего не заметила. В обычной своей нудно-медлительной манере стала рассказывать о домашних неурядицах, о ребенке. Какой Иштван раздражительный, чуть заплачет ночью малыш, приходится брать на руки, уносить, а то побьет того и гляди. Так полночи и проходишь, пробаюкаешь, а скоро ведь родится другой. Доля женская, что поделаешь!.. И Агнеш покачивала красивой, как у мадонны, головкой, увенчанной пышной высокой прической.

— Я слышала, вы славно повеселились у Бельтеки! — заметила она вдруг.

— А вы чего не пришли? — спросила я, лишь бы сказать что-нибудь.

— Гроси не захотела! Нечего, говорит, в положении на новое платье тратиться. И что не годится молодой женщине бегать по гостям.

Я слушала с подступающей душевной дурнотой. Это же мой тайный враг, снедаемый завистью ко мне!

В ушах шумело, время от времени я прикрывала глаза. Как приятно: сидеть и не думать ни о чем. Все равно, ах, все равно! Только бы сейчас не тормошили, не расспрашивали. А там пусть делают, что хотят! Они сами знают что. Не моя забота!..

— Ну, как твой муженек? — спросила, присоединясь к нам, бабушка.

— Ничего!

— В Телегд-то когда, к маме и дяде Петеру?

— Не знаю.

— А меня вот что-то и не тянет, — с несвойственной ей доверительностью, неторопливо заговорила она, — нет, не тянет. Странные до меня доходят слухи.

— Будто?

— Да. Бывают же, прости господи, на свете чудаки! Отчим-то твой, Петер… Хоть в желтый дом запирай. А книги эти его идиотские, непутевые, на костре бы сжечь на базарной площади. Только над ними и корпит, жизнь свою молодую губит.

— Уж будто!

— Да знаешь ты, куда состояние твоей матери ушло, и без того небольшое? Все на эти машины, дорогие, бесполезные, да на постройки! Потому что, дескать, и «сельскохозяйственным рабочим» — так он мужиков величает — тоже сухие, здоровые и черт их там знает какие квартиры нужны. Каждому семейному батраку — отдельный домик подавай с садом да с полом настланным, — расписной, как на картинке; видел небось такую где-нибудь. Ну, а прежний отцовский амбар, знаешь, почему перестроил? Не туда окошком глядел, не на «преобладающий в этих широтах ветер». Вот осел!

— Господи боже мой.

— Ну и потом с мужиками-то своими обращается, ровно гошпиталь какой у него. Пальцем никого не тронь, конюху-мальчишке и тому лозы не даст. Потому как человеческое достоинство нельзя, видишь ты, оскорблять. Изгородь у него зимой покрали всю, на дрова разломали, а он созвал батраков и душеспасительную проповедь произнес им во дворе о «праве собственности». А? Что ты на это скажешь?

— Ужасно…

— А на будущий год не пшеницу сеять собрался, ее, мол, все сеют в Венгрии, почву истощают, а свеклу хочет сажать. Ему свекла доход будет давать. Свекла. Шут его подери! Яйца куриные выписал какие-то диковинные, из немецкого питомника, буковками на каждом обозначено, когда снесено, да какая курица, от какого петуха — породистых, значит, выводить. Они и вывелись, да передохли все, цыплята эти, втридорога купленные, хотя их молодым салатом в молоке подкармливали, ровно барышень каких!

— Выдумать такое.

— Но главное-то помешательство впереди. Отец его, старый нехристь, ребенка прижил от служанки, ты знаешь. Она тоже успела помереть, а сын сапожным учеником был, там, под Замком, — и недурно работал, прилежно, ремнем если хорошенько вытянуть, как хозяин его говорил. Так вот, Петер к себе его взял; еще на похоронах у старикова гроба, рассказывали мне, в ногах усадил, а сам у изголовья сел: ты тоже, мол, сын ему, как и я! А теперь жить взял к себе из мастерской, — в нахлебники, из доли наследства. Совсем распустился парень, пьет, трубку сосет, с прислугой по целым дням лясы точит, бьет баклуши, а твоя мать терпит — и это, и все остальное. Клари-то, дурой, всяк вертит, как захочет. Любит она его. Но чем это кончится?

— Да… чем только кончится?..

— Ты что это… что с тобой?

— Не знаю, бабушка… О господи!

В глазах у меня вдруг потемнело, и все поплыло передо мной, медленно кружась, а в ушах раздался тихий звон. Как приятно было распуститься, расслабиться, откинуться, забыться, избавиться от слов, от тягот, от всей этой требующей чего-то, трудной жизни.

Еще лишь наполовину очнувшись — наверно, нескоро, — поняла я, что лежу в столовой, на диване. Тикали большие часы, горела лампа, Агнеш бесшумно сновала возле меня, а за полуприкрытыми дверями — тихий возбужденный разговор.

— Женушка дорогая! — Испуганно-ласковое лицо Ене надо мной. Опустившись на колени, нежно, просительно гладит он мне щеки, руки. — Разбойница моя, роднуля, больнушенька, не сердись, знаю все. Тещенька в самый раз ко мне прибежала. Ей сказалась, а мне, мужу, нет? Ладно ль так? Ну и то хоть совет добрый дала спровадить поскорей этого бедного чудака, который к тебе страстью воспылал. Но почему же сразу не сказать? Не узнай тещенька, не объясни, как запуталось бы все! Нехорошо, что не рассказала мне. Вы ведь сразу бояться: ах, дуэль, ах, не знаю что. Ну, ничего, приглядим теперь за тобой, за здоровьем твоим, дикарочка моя!

И я все молча приняла: милосердную ложь, уход и заботу, — возвращение в мирную, нормальную колею. Спокойно сносила, как пестует, балует, обихаживает меня муж — по истиннейшему велению своей природы: отечески, сам радуясь своей доброте…