Маргит Каффка - Цвета и годы

Таким видела я его и позже, — долго, изнурительно недомогая, в лихорадочном полубреду бесконечных ночей; бессильно распростертая жертва остро пахучих лекарств, тесно обступающих теней, немых страданий… Неслышно двигался он в белой пижаме в зыбком свете ночника, будто огромная, теплая, живая статуя жизни, как нечто держащее и вызволяющее, охраняющее меня, — пока он здесь, нечего бояться… Ходил по комнатам в этом причудливом освещении и бережно кутал в пижаму, усердно, заботливо прижимая к себе, баюкая, утихомиривая беспокойное, крохотное плачущее существо: своего сына.

Когда я поправилась, Питю был уже годик. Он ползал по полу, скакал верхом на папиной коленке. И первое слово, которое научился выговаривать, было: «Папа».

А я опять вернулась к жизни, которая чуть не оставила меня. «Привыкайте понемногу, приучайтесь!» — приговаривал старый доктор Якоби. Но трудно приучиться двигаться, если почва ушла однажды из-под ног. Помню, месяцами слонялась я как тень, соображая с тихим ужасом, что целый год выпал, потерян, — невозвратный год юности. И утрата сказывалась на всем, в том числе на моем материнстве. Малыш был невзрачный и хилый, бледненький, худой. Пока я лежала дома и меня катали в кресле на водах в соседнем комитате, ребенок был сдан на руки кормилице, и за его режимом, а после питанием следил отец. Он же играл с ним, показывая и называя разные вещи, уча молитвенно складывать ручонки «за мамочкино здоровье». Но одевали его неряшливо, кое-как, и успели избаловать. «Как встану, первым делом нашью ему с Хани белых красивых пикейных рубашечек с вышивкой, — думала я. — И красную шелковую курточку сошью с большими золочеными пуговицами».

Муж был добр и нежен со мной, даже очень. Теперь, по прошествии многих лет, после всего, что было, не раз приходит в голову: а достаточно ли я ценила его преданную доброту? Хотя — грешно, конечно, так думать! — было и нечто тяжеловатое, сыто-скучноватое, а порой раздражающе липучее в этой заботе, нечто слишком уже трезво и елейно нарочитое. Слишком напоминающее его отца!

Родители Ене здесь уже не жили. Уйдя на покой, они переехали в верхнюю Венгрию, в город побольше, — старику прописали тамошний климат.

В остальном жизнь наша текла спокойно и без всяких денежных забот. «Ты цени, что хороший муж у тебя, в достатке содержит, — твердила гроси, — и больше было бы у вас, да съела твоя болезнь!» Ене и правда уже неплохо зарабатывал. Мы сняли квартиру побольше, на улице Темплом, контора помещалась при ней же. В базарные дни по утрам, бывало, отбоя нет от тяжущихся кумовьев да свояков, от бервейских крестьян в холщевых портах и эрдедских швабов в суконных жилетах. Женщины несли гусей, цыплят, снабжали нас яйцами. И все-таки я нет-нет да и разворчусь из-за вечного дегтярного юфтевого духа и грязи, наносимой сапогами, — в контору проходили через переднюю, прямо по ковру, и Ене приходилось меня образумливать. «Тише, детка, тише, из их же кармана живем!» — повторял он, иногда подробней посвящая в свои дела. Ему льстило, наверно, мое любопытство, и он принимался рассказывать о разных юридических курьезах, разъяснять дух и букву закона, всевозможные хитроумно дальновидные обходные маневры с целью добиться справедливого судебного решения. Я уже вполне освоилась с профессиональными терминами и мало-помалу удостоверилась: муж мой в самом деле человек даровитый, с быстро схватывающим суть предмета умом и притом весьма знающий.

— Ну, что дело Петера Кенди о разделе наследства? — справилась я как-то. — Выиграешь?

— Запутанное очень, — махнул он досадливо рукой. — Тут ведь графские интересы замешаны.

— А все-таки, знаешь… Он ведь по-родственному к тебе, в устах такого чванного человека это много значит.

Мы замолчали, — разговор завязался за обедом; но мысли о нем меня не оставляли. Кенди, наша дальняя родня, принадлежали к самым верхам комитата, и мне казалось совсем не пустяком, даже особым везением, что моему, «выбившемуся женитьбой» мужу они могут быть чем-то обязаны. И вот за кофе меня вдруг осенило, — сама собой созрела, вылилась готовая идея.

— А ты не думаешь, что комитат поважнее для тебя этих зазнаек-графов?

— Что-что ты сказала, детка?

— И этот инспектор Шерер, который еще отца твоего не взлюбил… Думаешь, он твой доброжелатель?

— Я ему не подчинен!

Но я видела, что он призадумался, чем сама была поражена. Неужто всерьез принял то, что я брякнула почти наобум, по безотчетному женскому наитию?

— Ну, видно, и впрямь выздоровела молодушка, коли припала охота к политике, — улыбнулся он чуть погодя.

— Политика, Ене, мало меня интересует, — вскинула в голову, — но мне, знаешь ли, хочется кем-то быть в Синере. Супругой видного человека, с которой попробуй-ка не посчитайся! Понял? Ну, то-то же! Кажется, я действительно поправилась!

И я расхохоталась, а Ене подхватил меня, усадил на колени и расцеловал. «Посмотрим, поглядим, басурманочка моя!» От этих нескольких слов, которыми мы обменялись почти случайно, настроение мое совсем поднялось. Вот бы в самом деле раз и навсегда избавиться от этой графской своры, с которой так или иначе, а приходится поддерживать отношения. Визиты вежливости, неизбежные приглашения, встречи. Скуку и ожесточенную тоску нагоняли на меня солидные, церемонно-сдержанные манеры этих обеспеченных и ограниченных людей, все их интересы, разговоры, которые вечно вращались вокруг одного и того же: светской и частной жизни графской семьи, — разных ее интимностей, любовных похождений. Без конца пережевывали они оброненные их господами замечания, из уст в уста передавали бледные их остроты и часами могли с искренним жаром гадать о мотивах тех или иных поступков. «Ничтожнее моих служанок, — думалось мне, — те хоть собственной жизнью живут!»

Нередко на память приходила свекровь. Она, бесспорно, была лучше их всех: начитанная, повидавшая свет, приятная, непринужденно естественная в обхождении. Ее, пока она жила здесь, часто приглашала к себе старая графиня, оставаясь в одиночестве зимними вечерами, — допоздна играла с ней в пикет или музицировала, выспрашивая городские сплетни. Но не так ли держалась и гроси с коробейницей Нани Шпах, со старьевщицей Трежи? Положение одинаково холопское! И я не могла простить мужу, что после нашего обручения он и меня повел с этим обязательным визитом, — представить графине-матери. Подобные визиты не возвращались, это считалось в поместье в порядке вещей, об ином и речи быть не могло. Знала об этом и я, и все-таки при одном воспоминании каждый раз приходила в ярость. Поэтому к молодой супруге графа Лайоша, которую он привез с собой, меня уже нипочем нельзя было залучить, хотя остальные жены, даже постарше, все явились с поздравлениями. К тому времени я так себя поставила, что Ене даже не потребовал этого от меня, но сам не раз хаживал с графом на болото пострелять уток и возвращался в отменнейшем расположении духа. «Он пускай, он служит у него», — думала я, понимая, что граф отличает Ене еще и как сына отцовского товарища детства и высоко ценит его способности и ум.