Катрин Лове - Месье и мадам Рива

Однажды — к тому моменту я посетила палату Алексиса не знаю сколько раз, и кажется, то, что я говорю «посетила палату» вместо «посетила Алексиса», свидетельствует о моем смятении лучше любых признаний — однажды я решила, что можно и побеседовать с телом, возле которого я провожу столько времени. Проблема заключалась в том, что я не знала, о чем беседовать с человеком в коме. Обычно я высказываюсь очень откровенно, выражаю свои мысли, не заботясь об удобстве, желаниях или мнении того, к кому обращаюсь. Прямота дорого мне обходится. Довольно быстро я сделала вывод, что мой способ общения социуму не подходит. Социум хочет, чтобы, высказываясь на ту или иную тему, мы принимали во внимание особенности наших отношений с собеседником, оценивали, насколько позволительна и уместна та правда, о которой мы хотим поговорить, и если правда не вполне позволительна, подгоняли бы ее по размеру, доводя до нужной степени приемлемости. Мне часто указывали на то, что главное — сделать заявление удобопонятным, а не правдивым. Многочисленные упреки заставили меня задуматься о том, что, вероятно, я общаюсь с людьми неправильно. Так я оказалась в ловушке, едва решив заговорить с Алексисом, но еще не осмелившись открыть рот. Компетентный посетитель сразу бы взял быка за рога, уверенным радостным голосом рассказал бы о последних новостях внешнего мира, чтобы пациенту захотелось поскорее вернуться к жизни. Умный посетитель, быть может, даже приукрасил бы происходящее, сказал бы, что улицы города залиты волшебным осенним светом. А мне вот хотелось, хоть рта я и не раскрывала, сказать Алексису, что его палата, где нет ни одного окна, внушает ужас, что по дороге в больницу меня сбивали с ног порывы ветра, а в лицо хлестал дождь, и у меня руки превратились в ледышки, потому что я не нашла в шкафу свои старые перчатки. Опытный посетитель наверняка утаил бы, что уже наступил ноябрь, а мне хотелось разболтать Алексису все на свете. И как раз про ноябрь я бы упомянула в первую очередь, я бы обязательно сказала, что этот жуткий месяц в самом разгаре и на месте Алексиса я бы еще немного полежала в коме, по крайней мере до января, ведь в декабре тоже очень тоскливо, хоть нам и навязывают ощущение праздника и суют в нос разные гирлянды и шарики для елки, а в январе уже легче, холоднее, но как-то светлее.

Вместо того чтобы произносить все то, что приходило мне на ум и, наверное, не слишком приличествовало случаю, я решила Алексису почитать. Например, можно было почитать книгу, которую я принесла в рюкзаке. У меня всегда с собой книга, хотя я никогда не читаю у Алексиса в палате. Я имею в виду, странно, что я никогда не читала для самой себя в палате у Алексиса, ведь делать там нечего, к тому же чтение пациенту никак бы не помешало. А тут вдруг мне показалось, что чтение вслух — отличное решение сразу двух проблем: во-первых, я наконец перестану печалиться, созерцая безжизненную красоту Алексиса, а во-вторых, мне удастся поговорить с человеком в коме, не тревожа его моими собственными мыслями. Читая вслух чужие слова, слова того, кто их взвесил, определив, насколько они приемлемы и правдивы одновременно, я снимаю с себя ответственность — не рискую сказать глупость и даю Алексису шанс услышать нечто оптимистичное, что поможет ему захотеть вернуться к жизни. Вынимая книгу из рюкзака, я подумала о том, что текст совершенно безопасен для Алексиса, поскольку прошел неоднократную проверку. Сначала его внимательно, хоть и второпях, в ущерб себе и поклонникам в ожидании невероятных приключений, громоздя правку на правке и заменяя один вариант на другой и третий, перечитал автор, спешащий поскорее все закончить, чтобы заняться зарабатыванием денег. Далее книгу добросовестно изучил издатель и редакторы, требующие изменить все, добавить драйва, дабы сделать текст увлекательным и понятным для публики, доступным. Другие редакторы, разумеется, сочли текст негодным и заявили, что читателей по очевидным причинам он не заинтересует. Дошла очередь и до критиков, которые пролистали или не пролистали изданный фолиант, а затем разгромили или расхвалили его. Так же поступили читатели. И наконец, чуть живой текст добрался до палаты Алексиса, где я изготовилась подменить им свое неустойчивое мнение об окружающей реальности. Увы, я не умела преподносить факты аккуратно даже тогда, когда они не были шокирующими.

Итак, я открыла книгу, на секунду задумалась: должна ли я начать сначала? Должна ли я рассказать об антициклоне над Россией и сделать скидку на то, что Алексис не в курсе всей этой истории? Или я могу начать с того места, на котором остановилась, учитывая, что главный читатель здесь я и пациент вроде не возражает? Я вынула закладку и положила ее на пол, потому что палаты для коматозных больных, в отличие от обычных, не оборудованы тумбочкой, ночником и прочими удобствами. В общем, по правде говоря, я начала с того места, где остановилась накануне вечером, лежа в кровати. Я повела себя так, словно Алексису уже известна история Ульриха и Диотимы, словно он знает, что над Атлантикой циклон. Я начала читать со слов «с тех пор», но с каких пор, в этом абзаце не уточнялось, и отношения Ульриха с женщинами представали в искаженном виде. Я осознаю жестокость такого вторжения в литературный материал, особенно если речь идет о человеке, не способном даже моргнуть в ответ. К счастью, вскоре рассказчик заговорил о многочисленных прогулках Ульриха с Диотимой. Правда, псевдоголубки в основном рассуждали об эпохе и критиковали наше восприятие реальности, вместо того чтобы целоваться в тени раскидистых деревьев и отдыхать на природе. Тем не менее я надеялась, что Алексиса хоть немного увлечет эта история и вместе с ее героями он вдохнет изумительно свежий воздух. Я была рада, что персонажи предпочитают передвигаться пешком, потому что скорость шага нравится мне самой, я могу выдерживать ее долго. Иногда текст меня так захватывал, что я забывала о слушателе. А порой, когда повествование замедлялось, я поднимала глаза на невозмутимое лицо неподвижного человека в надежде различить на нем тень смятения, какую-то едва заметную работу сознания. Мы с Алексисом никогда не говорили о любимых или нелюбимых книгах. Помню, однажды на корабле он сказал, что я слишком много читаю. Это правда, у меня маниакальная зависимость от книг, я держусь за них так же упорно, как некоторые люди — за психотропные препараты. Алексис еще тогда добавил, мол, ему необязательно читать, чтобы иметь представление о мире. Я сделала вывод, что его камень в мой огород как нельзя лучше отражает дух эпохи. Раньше люди стыдились своего равнодушия к литературе. Теперь они кричат о нем на каждом углу, словно о победе, не менее, кстати, славной, чем победа светского общества и торжественное избавление от Бога, ада и рая.