Лариса Исарова - Записки старшеклассницы

Димка пошевелил ушами:

— Дело вкуса, но мы привыкли, чтобы нас завоевывали.

— Осталось девчонкам нас умыкать, ведь теперь повсюду матриархат — и в школе и даже в милиции одни тетки работают. — Сенька хихикал победительно.

На него в нашем классе, правда, молятся и девчонки и мальчишки. Хотя ничего особенного. Смуглый, как индус, кучерявый, как баран, а мускулов почти нет, куда ему до Гриши! Правда, он давно самбо занимается; в колхозе он в первый же вечер припугнул деревенских парней, и они к нам не лезли, приходили кротко гитару послушать.

— Значит, вам нравится, чтоб вас завоевывали? — спросила я.

— Конечно, — поддержал их Олег. — Любой юноша любит, когда с ним нянчатся.

— Кто же тогда сегодня слабый пол?

— Кто слабее, тот и слабый… — усмехнулся он и позвал меня танцевать.

Потом пришли родители. И Олег сказал, что «сдает дежурство при этом детском саде. ЧП не было, посуда цела». Оказалось, мама нас ему под надзор сдала.

День рождения называется!

Была у Мар-Влады. Я решила стать самостоятельной, пойти работать. Кончить можно и вечернюю школу. Заикнулась отцу — был грандиозный скандал. Он так на меня разозлился, что не пустил в театр, сам пошел с мамой по моим билетам, хотя я ради этого спектакля пять часов в очереди стояла. Я так ревела…

Мар-Влада поддержала его. Сказала, что я блажу, и предложила бороться за самостоятельность в серьезном, а не по пустякам. Вот если я решу стать, допустим, ассенизатором, а мама захочет, чтобы я танцевала в балете, — можно воевать, отстаивать свою независимость.

Она шутила, но мне не стало легче. Тогда она предложила мне стараться совершать невозможное. Ставить перед собой совершенно нереальную цель, стискивать зубы и добиваться своего.

Но что считать невозможным? Вот я ненавижу шить, так стать портнихой? Мелко ведь, честное слово.

Мама смеется: «Опять мировая скорбь! Шестнадцать лет — и ничего не сделано для вечности!» Она знает множество цитат, а я иногда думаю, что вот умру и никому от этого на всей земле не будет ни тепло, ни холодно. Обидно!

Наш чертежник — хороший старик. Глаза у него выцветшие и редко мигают, а волос почти нет, только белый пух на затылке, и голова трясется. Он вежлив ужасно, но никогда грязный чертеж не принимает, пять раз требует переделать. И хотя класс наш с «архитектурным уклоном», никто черчение за урок не считает. А он взял и выставил в первой четверти пять двоек и тройку Татке, единственной нежно лелеемой отличнице. И его все стали проклинать: и лодыри, и «хорошисты», и даже Икона.

А я люблю черчение, могу хоть сто часов сидеть, это успокаивает не хуже Шерлока Холмса. Инна мне пояснила летом, что в медицине такое занятие называется — сбрасывать нервное напряжение. И еще мне очень любопытно слушать его рассказы об архитектуре. Они у него странные — без начала и конца; вдруг начнет вспоминать детали интерьера, особенности школ разных архитекторов, и в его историях сталкиваются люди, исторические эпохи и субъективные вкусы одного человека, диктовавшего стиль…

Ну, а сегодня он пришел в класс, стал объяснять и пошатнулся, схватился за сердце, а потом извинился, постоял с закрытыми глазами и продолжал урок сидя. Голос был слабый, но он шутил, вспоминал свои встречи с Корбюзье в Париже в тридцатом году, сказал, что мечтал построить дом-башню, чтобы он напоминал сверху гигантскую бабочку, а окна все равномерно получали солнце. Во внешних вертикальных швах он хотел проложить трубки с черноземом и засадить вьющимися растениями типа плюща, они бы оплели дом и не давали ему перегреваться на солнце.

После звонка он попросил проводить его до учительской, опирался на меня очень тяжело, еле ноги передвигал. А потом нам Икона рассказала, что у него сын недавно утонул, жена лежит с тех пор парализованная.

И вот после уроков я предложила Димке собрать комсомольскую группу, чтобы обсудить паше поведение на уроках черчения. Димка согласился, только решил не звать Икону, она бы не позволила обсуждать учителей даже с благими намерениями. Галка заявила, что его жалеть глупо: старик — беспомощный учитель, мы не получаем прочных знаний, дисциплину не ученики должны устанавливать, а учитель. Я взорвалась и назвала ее слова бесчеловечными, я сказала, что он не виноват, что некоторые из нас не люди, а потребители, что он прав, не спуская халтурщикам.

— Формалист! — крикнул Сенька. Ему чертила все работы Татка.

— Нет, творческая личность! Поэтому и не допускает неуважительного отношения к своему предмету, он наивно думает, что будущие архитекторы должны чертить сами, без помощи пап, мам и нежных девочек…

И тут меня поддержал Димка. Он сказал, что в нашем хамстве виновата и Икона, она всегда подчеркивала, что черчение — второстепенный предмет. А старик — молоток, гнет свою линию и «за так» двойки не исправляет; значит, он волевой человек.

В общем, решили срочно подчистить все «хвосты» по черчению. Я пообещала в последний раз сделать работу за Любу, она плохо видит. Гриша взял на себя «расхристанного» Сидорова, как очень точно его назвал чертежник.

Я долго не замечала какого-то военного без погон, который сел сзади. Димка в конце объявил, что зовут его Геннадий, что он прикреплен к нашей комсомольской организации по собственному желанию. Он бывший летчик-испытатель, попал в аварию, теперь на инвалидности и хочет поработать с молодежью, чтобы решить, сможет ли он стать учителем.

Он худой, сильно хромает. Лицо некрасивое, крупное, из одних углов, а очки как у меньшевиков в кинофильмах. И волосы не лежат, а все время приподнимаются от любого ветерка. Около рта большое родимое пятно, как фасолина. Кажется, ужасно нервный, все время что-то крутит в пальцах, а голос низкий, но не противно бархатистый, как у певцов, а сучковатый, с трещинами.

Перечитала, и стало обидно: сколько слов потратила, и не виден человек. Чехов же ничего почти не описывает, а до дна в любого можно заглянуть… Нет, Мар-Влада права, я — бездарность, только самолюбия много.

Да, так этот Геннадий после всего выступил и спросил:

— Кто из вас организовал в школе самостоятельно хоть одно интересное дело?

Ну, Димка рассказал, как мы хотели в прошлом году создать «Полемическую газету», а Икона не позволила.

— А есть ли люди, которым легко живется от вашей помощи, сочувствия? — продолжал нелепые вопросы этот Геннадий.

Тут все просто переглянулись, пожали плечами.

— Интересует ли вас хоть что-то, кроме собственного благополучия, попадания в институты?

Странно, он точно угадал все, о чем я думала, говорила с Любой.