Джон Голсуорси - САГА О ФОРСАЙТАХ

— Все правила нарушены, — не было ни ухаживания, ни даже обольщения.

Он рассмеялся и обнял её. Девушка прошептала:

— "Так юные любовники сидели, в блаженство погрузясь". Бедная мама!

— Она милая женщина?

— Чудная! К счастью, влюблена в моего отца.

— Что представляет собою твой отец?

— Самый милый из всех известных мне генералов.

— А мой — затворник. Тебе не придётся принимать его в расчёт. Мой брат — осел; мать убежала, когда мне было три года; сестёр у меня нет. Тебе будет трудно с таким бродягой и неудачником, как я.

— "Куда б ты ни пошёл, я за тобой". По-моему, с дороги на нас смотрит какой-то старый джентльмен. Он напишет в газеты о безнравственных картинах, какие можно наблюдать в Ричмонд-парке.

— Охота тебе обращать внимание?

— Я и не обращаю. Такая минута бывает в жизни один раз. Я уж думала, что она для меня не наступит.

— Ты никого не любила? Она покачала головой.

— Как чудесно! Когда мы поженимся, Динни?

— А ты не находишь, что нам нужно сначала познакомиться домами?

— Полагаю, что да. Но твои не согласятся, чтобы ты вышла за меня.

— Конечно, юный сэр, — вы выше меня родом.

— Нельзя быть выше родом, чем семья, восходящая к двенадцатому веку. Мы восходим только к четырнадцатому. Дело в другом: я — кочевник и пишу язвительные стихи. Они поймут, что я увезу тебя на Восток. Кроме того, у меня всего полторы тысячи годовых и практически никаких надежд.

— Полторы тысячи в год! Отец сможет мне выделить только двести — как Клер.

— Ох, слава богу, что хоть твоё состояние не будет препятствием! Динни повернулась к нему. В глазах её светилось трогательное доверие.

— Уилфрид, я слышала, что ты якобы принял мусульманство. Для меня это не имеет значения.

— Но для твоей семьи будет иметь.

Лицо его исказилось и потемнело. Она обеими руками сжала его руку:

— Ты написал «Барса» о самом себе? Он попытался вырвать руку.

— Это так?

— Да. Дарфур, арабы — фанатики. Я отрёкся, чтобы спасти свою шкуру. Теперь можешь прогнать меня.

Пустив в ход всю свою силу, Динни прижала его руку к груди:

— Что бы ты ни сделал, это неважно. Ты — это ты!

К испугу и в то же время облегчению девушки, он опустился на землю и зарылся лицом в её колени.

— Родной мой! — прошептала Динни. Материнская нежность почти заглушила в ней другое, более пылкое и сладостное чувство. — Знает ли об этом ещё кто-нибудь, кроме меня?

— На базарах известно, что я принял ислам; но предполагается, что добровольно.

— Я знаю, что есть вещи, за которые ты отдал бы жизнь. Этого достаточно, Уилфрид. Поцелуй меня!

День клонился к закату. Тени дубов доползли до поваленного ствола, на котором они сидели; чётко очерченный край полосы солнечного света отступил за молодые папоротники; за кустами, осторожно пробираясь к оде, мелькнула лань. Сверкающее чистой синевой небо, где, предвещая погожее утро, плыли белые облака, повечерело; крепкий запах папоротников и цветущих каштанов медлительно пополз по земле; выпала роса. Густой живительный воздух, ярко-зелёная трава, голубая даль, ветвистые и неуклюжие в своей мощи дубы — это был самый английский из всех пейзажей, на фоне которых когда-либо происходили любовные свидания.

— Если мы ещё немножко посидим здесь, я превращусь в настоящую девчонку-кокни, — объявила наконец Динни. — И кроме того, дорогой мой, "вечерняя роса уже ложится"…

Поздно вечером в гостиной на Маунт-стрит её тётка неожиданно воскликнула:

— Лоренс посмотри на Динни! Динни, ты влюблена?

— Вы застали меня врасплох, тётя Эм. Да.

— Кто он?

— Уилфрид Дезерт.

— Я же говорила Майклу, что этот человек попадёт в беду. А он тебя тоже любит?

— Он настолько любезен, что утверждает это.

— Ах, боже мой! Я выпью лимонаду. Кто из вас сделал предложение?

— Фактически он.

— Говорят, у его брата не будет потомства.

— Бога ради, тётя Эм, не надо!

— Почему? Поцелуй меня.

Через плечо тётки Динни посмотрела на дядю. Тот молчал.

Позже, когда она направилась к дверям, он остановил её:

— Ты думаешь, что делаешь, Динни?

— Да. Вот уже девятый день.

— Не хочу быть дядей-брюзгой, но всё-таки спрошу: тебе известны его отрицательные стороны?

— Вероисповедание, Флёр, Восток. Что ещё?

Сэр Лоренс пожал худыми плечами:

— Эта история с Флёр стоит у меня поперёк горла, как сказал бы старый Форсайт. Тот, кто позволит себе такое по отношению к другу, которого вёл к алтарю, не может быть верным мужем.

Динни вспыхнула.

— Не сердись, дорогая… Мы просто все очень любим тебя.

— Он откровенно рассказал мне все, дядя.

Сэр Лоренс вздохнул.

— Тогда, я полагаю, говорить больше не о чём. Но, прошу тебя, загляни вперёд, пока ещё не поздно. Существуют сорта фарфора, которые нельзя склеить. По-моему, ты сделана из такого же материала.

Динни улыбнулась, поднялась к себе, и мысли её немедленно возвратились к тому, что произошло.

Теперь ей было нетрудно представить себе физическое упоение любовью и не казалось больше невозможным открыть свою душу другому. Любовные истории, о которых она читала, любовные отношения, которые она видела, — каким пресным всё это было в сравнении с её чувством! А ведь она знает Уилфрида всего девять дней, если не считать мимолётной встречи десять лет тому назад! Неужели все эти годы над нею тяготело то, что называют комплексом? Или любовь, этот дикий цветок, чьи семена разносит ветер пустыни, всегда приходит внезапно?

Она долго сидела так, полураздетая, зажав руки между коленями, опустив голову, опьяняя себя наркотиком воспоминаний, и ей казалось — странное чувство! — что вся любовь, которая существует в мире, заключена сейчас в ней одной, сидящей на этой купленной у Палбреда с Тоттенхемкорд-род кровати.

Кондафорд, словно выражая недовольство всеми этими любовными перипетиями и оплакивая утрату двух своих дочерей, встретил Динни мелким дождём.

Девушка нашла, что её родители усиленно стараются не "разводить трагедий" по поводу отъезда Клер, и возымела надежду, что они будут держаться так же и в отношении её самой. Чувствуя себя, по своему же выражению, "чересчур огорожанившейся", она решила пройти испытание водой перед ордалией окончательного объяснения и отправилась побродить. Кроме того, к обеду ожидались Хьюберт и Джин, их надо было встретить, и Динни хотела убить двух зайцев сразу. Капли дождя, падавшие ей на лицо, хмельной запах земли, голоса кукушек и вид деревьев, одни из которых уже успели расцвести, а другие только начинали зеленеть, освежили её тело и повергли в уныние её сердце. Девушка по тропинке углубилась в лес. Он состоял из буков и ясеней; кое-где попадался английский тис, так как почва была известковатой. Дождь накрапывал чуть-чуть, с листвы не капало, и тишину нарушал лишь частый стук дятла. Динни, если не считать раннего детства, была за границей трижды — в Италии, в Париже, в Пиренеях и всякий раз возвращалась домой ещё более влюблённой в Англию и в Кондафорд. Теперь она не знала, куда лежит её путь. Нет сомнения, впереди пески, смоковницы, молчаливые фигуры у колодцев, плоские крыши, волоса муэдзинов, взгляды из-под чадры. Но Уилфрид, конечно, почувствует прелесть Кондафорда и согласится время от времени гостить в нём. Отец Дезерта жил в замке, построенном словно напоказ, но, к всеобщему огорчению, закрыл доступ туда и никому его не показывал. Отчий замок, Итон, Лондон — вот и всё, что Уилфрид, который провёл четыре г, ода на войне и восемь лет на Востоке, знает об Англии.