Джон Голсуорси - САГА О ФОРСАЙТАХ

И снова Майкл, не поднимая глаз, почувствовал, что взгляд Уилфрида устремлён на собеседника и что лоб его покрылся испариной.

— Ну?

— Он хочет, чтобы ты об этом знал, и поэтому сегодня днём в клубе все рассказал моему отцу, а Барт передал мне. Я обещал поговорить с тобой. Прости.

Наступило молчание. Майкл поднял глаза. Какое необычайное, прекрасное, измученное, неотразимое лицо!

— Прощать не за что. Это правда.

— Старина, дорогой!..

Эти слова вырвались у Майкла непроизвольно, но других за ними не последовало.

Дезерт встал, подошёл к шкафу и вынул оттуда рукопись:

— На, читай! В течение двадцати минут, которые заняло у Майкла чтение поэмы, в комнате не раздалось ни звука, кроме шелеста переворачиваемых страниц. Наконец Майкл отложил рукопись:

— Потрясающе!

— Да, но ты никогда бы так не поступил.

— Понятия не имею, как бы я поступил!

— Нет, имеешь. Ты никогда бы не позволил рефлексии или чёрт знает ещё чему подавить твоё первое побуждение, как это сделал я. Моим первым побуждением было крикнуть: "Стреляй и будь проклят!" Жалею, что тогда промолчал и теперь сижу здесь! Удивительнее всего то, что я не дрогнул бы, если бы он пригрозил мне пыткой, хотя, конечно, предпочитаю ей смерть.

— Пытка — жестокая штука.

— Фанатики не жестоки. Я послал бы его ко всем чертям, но ему в самом деле не хотелось стрелять. Он умолял меня — стоял с пистолетом и умолял меня не вынуждать его выстрелить. Его брат — мой друг. Странная вещь фанатизм! Он стоял, держал палец на спуске и упрашивал меня. Чертовски гуманно! Он, видишь ли, был связан обетом. А когда я согласился, он радовался так, что я в жизни ничего подобного не видел.

— В поэме про это нет ни слова, — вставил Майкл.

— Чувство жалости к палачу ещё не может служить оправданием.

Я не горжусь им, тем более что оно спасло мне жизнь. Кроме того, не уверен, сыграло ли оно решающую роль. Религия — пустой звук, когда ты неверующий. Если уж умирать, так за что-нибудь стоящее.

— А ты не думаешь, что тебя оправдают, если ты все будешь отрицать? спросил подавленный Майкл.

— Ничего я не буду отрицать. Если это выплывет наружу, я за это отвечу.

— Динни в курсе?

— Да. Она прочла поэму. Я не собирался ей говорить, да вот пришлось.

Она держалась так, как никто бы не сумел, — изумительно!

— Ясно. Я считаю, что тебе следует отрицать все — хотя бы ради

Динни.

— Нет, я просто обязан отказаться от неё.

— Это уж решать не тебе одному, Уилфрид. Если Динни любит, так беззаветно…

— Я тоже.

Удручённый безвыходностью положения, Майкл встал и налил себе ещё бренди.

— Правильно! — одобрил Дезерт, следя за ним глазами. — Представь минуту, что это стало достоянием прессы! И Дезерт расхохотался.

— Но ведь Юл оба раза слышал эту историю только в пустыне, — сказал Майкл с внезапной надеждой.

— Что сегодня сказано в пустыне, завтра разнесётся по базарам. Нет, рассчитывать не на что. Мне не отвертеться.

Майкл положил ему руку на плечо:

— В любом случае можешь располагать мною. Моё мнение такое: кто смел, тот и преуспел. Но я, конечно, предвижу, что тебе придётся вытерпеть.

— Мне приклеят ярлык "трус", а с ним хорошего не жди. И правильно приклеят.

— Чушь! Уилфрид, не обратив внимания на этот возглас, продолжал:

— При мысли, что придётся погибнуть ради жеста, ради того, во что я не верю, всё моё существо взбунтовалось. Легенды, суеверия — ненавижу этот хлам. Я готов пожертвовать жизнью, только бы нанести им смертельный удар. Если бы меня заставили мучить животных, вешать человека, насиловать женщину, я бы, конечно, скорее умер, чем уступил. Но какого чёрта умирать только для того, чтобы доставить удовольствие тем, кого я презираю за то, что они исповедуют устаревшие вероучения, которые принесли миру больше горя, чем любой из смертных. Скажи, какого чёрта?

Эта страстная вспышка напугала Майкла. Расстроенный и мрачный, он пробормотал:

— Религия — символ!..

— Символ? Не сомневайся, я сумею постоять за любое стоящее дело — за честность, человечность, мужество. Как-никак я прошёл войну. Но почему я должен стоять за то, что считаю насквозь прогнившим?

— Мы обязаны это скрыть! — взорвался Майкл. — Мне нестерпимо думать, как куча болванов будет воротить нос при виде тебя.

Уилфрид пожал плечами:

— Поверь, я сам от себя его ворочу. Никогда не подавляй своё первое побуждение, Майкл.

— Что же ты собираешься делать?

— Не всё ли равно? Будь что будет. Так или иначе, меня не поймут, а если даже поймут, никто не станет на мою сторону. Да и зачем? Я ведь в разладе с самим собой.

— По-моему, в наши дни найдётся немало таких, кто поддержит тебя.

— Да, таких, с которыми стоять рядом и то противно. Нет, я — отверженный.

— А Динни?

— С ней я всё улажу.

Майкл взялся за шляпу:

— Если я могу быть полезен, рассчитывай на меня. Спокойной ночи, старина,

— Благодарю. Спокойной ночи!

Прежде чем Майкл вновь обрёл способность рассуждать, он уже был на улице. Уилфрид попал в ловушку! Он до того ослеплён своим бунтарским презрением к условностям и почитателям их, что разучился здраво смотреть на вещи, — это ясно. Но нельзя безнаказанно зачёркивать ту или иную черту в едином образе Англичанина, — кто изменит в одном, того и в другом сочтут изменником. Разве те, кто не знает Уилфрида близко, поймут это нелепое чувство сострадания к своему же палачу? Горькая и трагичная история. Ему без суда и разбора публично приклеят ярлык труса.

"Конечно, — думал Майкл, — у него найдутся защитники: всякие там маньяки-эгоцентристы или красные, но от этого ему будет только хуже. Нет ничего отвратительнее, чем поддержка со стороны людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя. И какой прок от такой поддержки для Динни, ещё более далёкой от них, чем Уилфрид? Все это…"

Предаваясь этим невесёлым размышлениям, Майкл пересёк Бондстрит и через Хэй-хилл вышел на Беркли-сквер. Если он не повидает отца до возвращения домой, ему не уснуть.

На Маунт-стрит его родители принимали из рук Блора белый глинтвейн особого изготовления — средство, гарантирующее сон.

— Кэтрин? — спросила леди Монт. — Корь?

— Нет, мама, мне нужно поговорить с отцом.

— Насчёт этого молодого человека… который переменил религию? Мне всегда было при нём не по себе: он не боялся грозы, и вообще.

Майкл вытаращил глаза от удивления:

— Да, об Уилфриде.

— Эм, абсолютная тайна! — предупредил сэр Лоренс. — Ну, Майкл?

— Все правда. Он не хочет и не станет отрицать. Динни об этой истории знает.

— Что за история? — спросила леди Монт.

— Арабы-фанатики под страхом смерти принудили его стать ренегатом.

— Какая нелепость!

"Боже мой, почему бы всем не встать на такую же точку зрения?" мелькнуло в голове у Майкла.