Джон Голсуорси - САГА О ФОРСАЙТАХ

Они ходили взад и вперёд мимо подъезда, как простые слуга и горничная, которым удалось вырваться на четверть часа. Происхождение и национальность, привычки и мораль, — все забылось, и, может быть, в эти короткие минуты среди всех семи миллионов лондонцев не было двух более взволнованных и прочнее слитых воедино людей.

Наконец чувство юмора взяло верх.

— Милый, нельзя же всю ночь провожать друг друга. Итак, последний поцелуй!.. Ну, ещё один!.. Ещё один!

Девушка взбежала по ступеням и повернула ключ.

Уилфрид расстался со своим издателем злой и встревоженный. Не вдаваясь в исследование душевных глубин Компсона Грайса, он тем не менее чуял какую-то махинацию. Весь этот тревожный день Дезерт пробродил по городу, раздираемый борьбою двух чувств: облегчения, потому что он сжёг корабли, и негодования, потому что он не желал примириться с неотвратимым. Поглощённый своими переживаниями, он даже не сообразил, каким ударом для Динни будет его записка, и только по возвращении домой, когда он получил её ответ, сердце его, а вслед за сердцем и тело потянулись к ней, и Уилфрид отправился туда, где она случайно столкнулась с ним. За те немногие минуты, которые они провели на Маунт-стрит, молча, полуобнявшись и прохаживаясь мимо дома Монтов, девушка сумела вселить в Уилфрида веру в то, что теперь миру противостоит не он один, а они вдвоём. Зачем же отстраняться и делать её несчастнее, чем нужно? Поэтому на другое утро Уилфрид послал ей через Стэка записку с приглашением "прокатиться". Но Уилфрид забыл про дерби, и, как только их машина тронулась, поток автомобилей подхватил её и унёс с собой.

— Я никогда не бывала на дерби, — сказала Динни. — Съездим?

Оснований поехать было тем больше, что никаких оснований не ехать не было.

Динни пришла в изумление при виде всеобщей сдержанности. Ни пьяных, ни лент, ни тележек, запряжённых осликами, ни приставных носов, ни шуток, ни экипажей четвёркой, ни разносчиков, ни торговок — один клинообразный неудержимый поток автобусов и машин, по большей части закрытых.

Когда наконец они вылезли из автомобиля на стоянке у ипподрома, съели свои сандвичи и смешались с толпой, их инстинктивно повлекло туда, где можно увидеть лошадь. Если картина Фрита «Дерби» и соответствовала когда-нибудь жизненной правде, то теперь, казалось, давно утратила это соответствие. На ней изображены живые люди, живущие настоящей минутой; толпа же, окружавшая Уилфрида и Динни, казалось, не жила, а только куда-то стремилась.

В паддоке, который, казалось, тоже заполнен исключительно одними людьми, Уилфрид неожиданно сказал:

— Мы сделали глупость, Динни, — нас кто-нибудь да увидит.

— Ну и пускай. Смотри, наконец-то лошади.

Действительно, на круге проминали лошадей. Динни заторопилась к ним.

— Они все такие красивые, — вполголоса заметила она. — Для меня они все как на подбор, кроме вон той. Не нравится мне её спина.

Уилфрид заглянул в программу:

— Это фаворит.

— А мне всё равно не нравится. Ты понимаешь, что я имею в виду? Она какая-то угловатая — до хвоста ровно, а потом сразу вниз.

— Согласен, но ведь резвость не зависит от формы спины.

— Я поставлю на ту, которая понравится тебе, Уилфрид.

— Тогда подожди, пока я присмотрюсь.

Со всех сторон люди на ходу сыпали кличками лошадей.

Динни протискалась к барьеру, Уилфрид встал позади неё.

— Не лошадь, а сущая свинья, — объявил кто-то слева от Динни. — Ни за что не поставлю больше на эту клячу.

Девушка взглянула на говорившего. Широкоплечий мужчина, рост футов пять с половиной, на шее жирная складка, на голове котелок, во рту сигара. Лучше уж быть лошадью, чем таким.

Дама, сидевшая на раскладной трости справа от неё, негодовала:

— Неужели нельзя очистить дорогу? Лошади того и гляди споткнутся. В позапрошлом году я из-за этого проиграла.

Рука Уилфрида легла на плечо девушки.

— Мне нравится вон тот жеребец — Бленхейм, — шепнул он. — Пойдём поставим на него.

Они проследовали туда, где перед окошечками, вернее перед отверстиями, напоминавшими голубиные гнезда, стояли недлинные очереди.

— Побудь здесь, — попросил Уилфрид. — Я только положу яичко и назад.

Динни остановилась, глядя ему вслед.

— Здравствуйте, мисс Черрел! Перед нею стоял высокий мужчина в сером цилиндре, с переброшенным через плечо большим футляром от полевого бинокля.

— Мы встречались с вами у памятника Фошу и на свадьбе вашей сестры.

Помните?

— Ну как же! Вы — мистер Масхем.

Сердце девушки учащённо забилось. Она старалась не смотреть в сторону Уилфрида.

— Сестра пишет?

— Да, было письмо из Египта. В Красном море они, видимо, попали в страшную жару.

— Выбрали, на какую поставить?

— Нет ещё.

— Я не связывался бы с фаворитом, — не вытянет.

— Мы хотели на Бленхейма.

— Что ж, хорошая лошадь и на поворотах послушная. Но у её владельца в конюшне есть другая, поинтереснее. Я вижу, вы — новичок. Подскажу вам две приметы, мисс Черрел, и смотрите, чтобы у вашей лошади была хоть одна из них: во-первых, подъемность сзади; во-вторых, индивидуальность, не внешний вид, а именно индивидуальность.

— Подъемность сзади? То есть круп выше, чем остальная спина? Джек Масхем улыбнулся:

— Примерно так. Как только заметите это в лошади, особенно если ей надо брать подъем, ставьте не колеблясь.

— А что такое индивидуальность? Это, когда она поднимает голову и смотрит поверх людей в пространство? Я однажды видела такую.

— Честное слово, из вас получилась бы замечательная ученица. Вы прямо-таки прочли мою мысль.

— Но я не знаю, какая это была лошадь, — призналась Динни.

— Очень странно.

Девушка увидела, что благожелательный интерес словно застыл на лице

Масхема. Он приподнял шляпу и отвернулся. За её спиной раздался голос

Уилфрида.

— Ну, я поставил десятку.

— Пойдём на трибуну и посмотрим скачки.

Уилфрид, по-видимому, не заметил Масхема, и Динни, идя с ним под руку, старалась забыть внезапно застывшее лицо её собеседника. Вид толпы, где каждый изо всех сил протискивался вперёд, чтобы поскорее "узнать свою судьбу", готвлек девушку, и, когда они подошли к трибуне, ей уже было безразлично все на свете, кроме Уилфрида и лошадей. Им достались стоячие места у барьера, поблизости от букмекеров.

— Я запомнила — зелёный и шоколадный, как конфеты. Фисташки — моя любимая начинка. Сколько я могу выиграть, милый?

— Послушаем.

В общем шуме они различили слова:

— Бленхейм — восемнадцать против одного.

— Сто восемьдесят! — воскликнула Динни. — Вот замечательно!

— Видишь, у Бленхейма прочная репутация, она идёт не из конюшен.

Скоро следующий заезд. Смотри, уже выводят. Жокеев в зелёном и шоколадном двое. Вторая из лошадей — наша.