Лариса Исарова - Когда им шестнадцать

А Саше я понесу стихи Цветаевой, очень я их люблю, гордые, смелые, хоть написаны женщиной.

Не писала больше недели. Такое потрясение, что и слов не находила. До чего мне люди противны, а парни в особенности. Да и девочки не лучше…

В общем, так. Пришла я тогда к Саше. Позвонила. За дверью — какие-то перешептывания. Потом открыл Саша, вполне здоровый на вид. Одет был в тренировочные брюки и рубашку. Волосы взлохмачены, а глаза какие-то слишком блестящие.

Ну, я вошла, сняла пальто, он провел меня в комнату, а там — Верка, Павел и еще пара. Девчонка страшно накрашенная и парень сонный. И стол, заставленный бутылками и консервами. Мне сразу стало неприятно, а Верка смеется: «Здорово мы тебя разыграли, а то бы ты ни за что не пришла». И Саша стал уговаривать, чтоб я села с ними, выпила. Верка подначивала: «Она у нас маленькая, не пьет…» Конечно, я не удержалась и выпила. Только мне хорошо, я мало пьянею, а вот Верка была явно не в себе и все равно пила.

Саша держался вежливо, хотя и скованно, только движения были замедленные. Он сказал, что очень хотел меня видеть, но знал о моих «теориях», а поэтому прибегнул к небольшой лжи, но это — «ложь во благо». Потом увидел у меня томик Цветаевой и оказалось, что он очень любит ее стихи, начал декламировать, а накрашенная девчонка завопила, чтоб он прекратил. У нее от стихов колики в животе делаются. Потом завели проигрыватель, начали танцевать. Я немного потанцевала с Сашей и с Павлом. Конечно, надо было сразу уйти, когда я увидела, что меня обманули. Но было так паршиво на душе, что я смалодушничала. Мне казалось, что лучше сидеть здесь, чем одной дома…

Потом начали рассказывать пошлые анекдоты. Я возмутилась и сказала, что не понимаю, как девушки могут позволять такое говорить в своем присутствии, а Верка стала хохотать, что я цыпленок. Но Саша опять вежливо извинился, а потом позвал меня в кухню приготовить чай. Я пошла с ним, я ничего не подозревала. А на кухне он вдруг зачем-то быстро запер дверь и начал признаваться в своих чувствах. Я велела открыть, а он потребовал, чтобы я его поцеловала, и глаза его стали красные и мутные.

Я сказала, что никогда никого не поцелую в такой обстановке, а он пригрозил, что поцелует насильно. Я даже задохнулась от ярости. Меня — насильно! А он и в самом деле начал ко мне приближаться. Я отскочила в угол, но он попробовал меня обнять. Я толкнула его, и тут лицо его стало просто животным. Он так сжал мою руку, что у меня до сих пор на ней синяки, и прошипел, что пока «не сделаю ему приятное», он дверь не откроет. Я сказала, что закричу, а он сказал, что здесь никто мне не поможет… Я оглядела плиту, кухонный стол, мне нечем было его стукнуть. Тогда я взяла себя в руки и спокойно сказала, что поцелую его, если откроет дверь. Он отпер ее, я подошла и поцеловала его в щеку, а он схватил меня и стал по-всякому целовать! До сих пор омерзительно, как вспомню. Тогда я дала ему пощечину, и побежала к двери. Схватила свою сумку, книжку, а Сашка стал в дверях, не давая мне выйти. Я сказала, очень тихо, что если меня не выпустят, я выпрыгну в окно. Должно быть, у меня был такой вид, что он мне поверил.

Саша дал мне выйти в переднюю и начал бормотать, что я — дикая, «шуток не понимаю». А я пальто не могла надеть, никак в рукава не попадала. А он вдруг сказал, что удивляется моему ханжеству, что Верка ему все рассказала, так почему с Олегом я — могла, а с ним — нет?!

— С каким Олегом? — я совсем забыла свои россказни, а он стал говорить, что это его и спровоцировало, раньше он пальцем меня боялся коснуться. А потом заявил, что все девчонки одинаковые, что я — только цену себе набиваю.

Одевшись, я сказала, что прошу его больше ко мне не подходить, не звонить, что я не желаю знать ни его, ни Верку, и что он — подлец. А он меня обозвал дурой!

Когда я вышла на улицу, было еще не поздно, но уже горели фонари и шел дождь. Я промочила ноги, но все равно бродила и мечтала простудиться.

Я представляла отвратительное красное лицо Саши, чувствовала его липкие губы и все время вытирала рот.

Для чего же взрослые врут о любви! И книги, и музыка, и картины, а я, дура, верила, как маленькая…»

Когда я кончила читать, передо мной стояла тарелка с жареной картошкой и стакан крепкого чая. Катя делала вид, что ест.

Я улыбнулась, закрыла ее дневник и сказала:

— «Прошлое» твое позволяет тебе переписываться с Сорокой.

— А как мне ему все объяснить?

— Никак. Захочешь поделиться — поговоришь при встрече. Заочно отношения не выясняют.

Катя быстро проглотила несколько стружек картошки и снова застыла с вилкой.

— Ну, а вообще… — и замялась.

— А вообще тебя дома мало пороли, — сказала я. — В общем, ты нарушила свой принцип…

— Какой?

— Оказалось, что любая мещанка, сыграв на твоем самолюбии, может втянуть тебя в самую пошлую компанию.

Слезы Кати закапали в картошку, и она прошептала.

— Больше такого не будет, вот увидите…

И хотя голос ее был тусклый, невыразительный, я ей поверила.

После ее ухода я долго не могла сосредоточиться на плане подготовки урока. Правильно ли я отнеслась к ее откровенности?

Но я не умела читать ученикам нравоучения, даже с самыми «благими» намерениями. Катя ведь случайно попала в эту отвратительную компанию и прекрасно поняла, на краю какой трясины чудом не оступилась.

И раздумывая над этим, я впервые посочувствовала ее родителям: трудно воспитывать шестнадцатилетнюю девочку… Особенно с таким неровным характером, как у Кати.

В то же время вся эта история — во многом их вина, их нежелание и неумение стать на точку зрения собственного ребенка, попытаться посмотреть на мир ее глазами. — Но вот почему им так трудно понять друг друга? Ведь и родители были юными, и они, вероятно, метались, раздумывали, всматривались в жизнь, и они спорили, не подчинялись старшим… Как же потом они все забыли? Почему считали, что они непогрешимы, а дочь всегда несмышленыш?

Я вспомнила отрывки из катиного дневника, рассказов, сочинений. Разве мало внимания уделяли ей мать и отец, разве она сама не старалась завоевать их уважения?

И как же легко могла произойти трагедия в этой благополучной интеллигентной семье…

На третий день после моей операции привезли новую больную, девочку лет одиннадцати. Она спросила, когда ее укладывали на койку:

— А это очень больно, когда режут?

Все засмеялись, а тетя Даша начала закусывать. До смерти эта старуха любила поесть, приговаривая:

— Ох, лихо-перелихо! Ни два, ни полтора, ни балалайка! Своей бы кулебячки с лучком, с рыбкой…

Мы притихли, приближалось время посетителей. Нюра срочно мазала губы, тетя Даша возилась со своими баночками и кулечками, а я сметала крошки с тумбочки: мама даже в больнице требовала от меня аккуратности.