Лариса Исарова - Когда им шестнадцать

— И на других не заглядывался? — спросила тетя Даша.

— А чем я не хороша? — возмутилась Нюра. — Правда, как привез он меня в свою деревню, так его многие родственники стыдили за меня, все говорили, не уживетесь вы… Она — голь перекатная.

— Повезло тебе, мамкиными должно молитвами… сказала тетя Даша, и Нюра даже села на койке.

— Это почему же мне повезло? Все своими руками, все сами добыли. Он вначале на стройке рабочим был, я подсобницей, потом до прораба дослужился, а я учетчицей стала, сначала комнатенку в бараке имели, пополам с одной семьей, шифоньером перегородили. Потом соседей переселили, одни хозяевали. А теперь нам и квартиру дали — все сами, своими руками построили.

И она нам руки показала, белые, пухлые, с мозолистыми красными ладонями и ядовитым маникюром.

А потом Галя начала прическу делать из своих кос, а я предложила ей диктанты пописать. Смешно было за ней наблюдать. Она пыхтела, мусолила чернильный карандаш, вымазалась до ушей, высунула кончик языка и все переспрашивала меня, перечеркивала, шептала: «Ой, сейчас, минутку, я покрасивше напишу», она робела, точно я — настоящая учительница. А когда я стала проверять, она даже вспотела и взмолилась:

— Пусть этот не в счет, ладно? Я вам другой напишу. И дяде Володе не говорите, пожалуйста.

А когда он, наконец, появился вечером, так покраснела, что даже отвернулась и начала заталкивать под койку тапочки тети Даши. И он попросил ее, если ей скучно, помочь ему перечертить температурные листы.

— Я сейчас, я живо, — заорала она, счастливая, и попробовала побежать, но схватилась за бок и, охая, двинулась в коридор.

Я немного поскучала в палате, потом решила тоже погулять. В коридоре за столом дежурной сестры сидели Галя и Володя. Он ей рисовал картинки, а она отгадывала, что они означают.

Я села неподалеку и слушала их смех, разговоры.

— А это что будет?

— Закат у моря. Я в детстве всегда убегал к морю смотреть закат, до сих пор помню. Часами смотрел, мать даже ужинать зазвать не могла. Сиротливо становилось, когда солнце в море тонуло. Я все надеялся, а вдруг оно не утонет, вдруг ночь не придет.

Но тут его позвал дежурный врач, и он понесся к мужской палате, скользя по кафельному полу, как по катку.

— Ой, как бегает, прямо мальчишка! — восхитилась Галя, а потом торжественно заявила, когда Володя вернулся:

— Дядь Володя, если в случае чего, я взяла две бумажки, я свою картинку вам через три дня приготовлю…

— Ладно, — Володя сохранял полную серьезность, — буду ждать. Раз обещала — держи слово.

Но тут из палаты вышла Нюра и начала постреливать в Володю глазами, белая, пышная, как московский калач.

— Ты еще не замучила нашего Володечку?

— Нет, она хорошая девочка… — Володя потрепал Галю по выбившейся из прически косе… — Она тут мне помогает.

— Еще бы! Ведь она, это ж надо, такая дурища, ведь она вроде влюбилась в вас, Володечка: только о вас и говорит. Так прямо и полыхает…

Нюра хрипло посмеивалась, а мне вдруг ужасно захотелось сунуть ее головой в старый автоклав, который стоял около перевязочной.

— Как не стыдно… — Галя вскочила, еле сдерживая слезы, — такая взрослая, а глупости болтает.

— Посмей, посмей так старшим отвечать.

Лицо Володи вдруг стало холодным, скучным, а Галя с ненавистью смотрела на Нюру, и по щекам ее текли слезы.

— А это чего намалевано? — Нюра хотела взять рисунок Володи, но Галя выхватила его, чуть смяв уголок. Потом бережно разгладила картинку и ушла в палату, согнувшись на правый бок.

— Зачем вы это сделали? — спросила я тихо, с отвращением глядя в тупое самодовольное лицо Нюры.

Она засмеялась, поблескивая золотыми зубами.

— А чего такого? Если у ее матери ветер в голове, так хоть люди должны присмотреть. Это же надо, в двенадцать лет и уже любовь всякая в голове, ни понятия, ни совести, как себя соблюдать.

— Как вам не стыдно!

— А уж она и так и этак к нему ластится, и волосья крутила — перекрутила, а я — все молчи?! Нет, девка, мы к этому, не приучены, у меня разложение не пройдет…

— Замолчите! — крикнула я громко, на нас даже больные, гулявшие в коридоре, оглянулись.

— Но, но, раскомандовалась! — Нюра хотела упереть руки в бока, но согнулась. Аппендицитный шов не давал нам полной свободы движений.

И тогда я сбежала, да, позорно сбежала в палату, я не умела спорить с такой женщиной.

А ночью я проснулась от плача в нашей палате и от голоса Володи.

— Ну, чего ревешь? Ты не должна реветь, уже большая девочка.

Всхлипывания Гали продолжались, но тише.

— Думаешь, я на всякие глупости внимание обращаю, а я им и значения не придаю. Вот разные люди разные вещи не выносят. Иногда — запахи, иногда не все есть могут, а я несправедливости не выношу…

— Так это тоже несправедливо, — довсхлипывала Галя, — такое сказать, я же девочка, а вы дядя.

— Правильно, я тебе в папы гожусь. Сколько твоей маме лет?

— Скоро тридцать.

— А мне двадцать два, почти однолетки. Так?

— Ага! А вы давно решили доктором стать?

— Давно. Я еще в детстве животными увлекался, змей собирал, кошек бродячих, петухов.

Я тихонько засмеялась, представив его с петухом в руках.

— У нас в Армении любят ярких петухов, бои даже устраивают, вот я их после боя и зашивал, простой ниткой. И ничего, заживало.

Галя заворочалась и зашептала:

— А зачем вы учитесь? Вы же и так столько знаете?

— Смешная ты! Вот я смотрю, как старые сестры работают, и завидки берут. Я еще не умею, как они, внутривенные вливания делать. Точно, с одного раза нащупать иглой вену. А ведь тот не врач, кто все сам не сумеет при случае больному сделать, помочь.

Заскрипела кровать тети Даши, она долго и натужно переворачивалась…

— По-моему, каждый человек, если он себя уважает, должен делать свою работу на совесть. Ты со мной согласна?

Галя засопела, и Володя, неслышно ступая, вышел из палаты.

А потом начали собираться домой. Галя мне помогала, болтая:

— У меня целый класс на руках, первый класс, такие маленькие, как цыплятки. Они мне проходу не дают, бегают и на перемене и домой, а когда двойки получают, я их воспитываю.

Она сделала важное лицо, отчего оно стало еще смешнее.

— Я прихожу сказки им читать, а кто двойки получил, велю выйти за дверь. Ну, они, конечно, обещают исправиться, тогда, я конечно, прощаю, но строго так говорю, чтоб понимали.

Когда я сложила вещи, Галя показала мне картинку, которую рисовала все свободное время: букет цветов и надпись сверху — «Дяде Володе от Гали на вечную память…» И сказала, что упросила мать забрать ее к вечеру, чтоб с ним попрощаться, — Володя приходил на дежурство только к пяти часам. И мать ее вроде поинтересовалась — веселый ли он? И она сказала, что и веселый, и сильный, и незамужний, и она велела матери волосы причесать в парикмахерской, чтобы дядя Володя «мамку красивой повидал». Только платье голубое в цветочках мамка не хотела надеть, потому что прямо из цеха приедет, а я ей сказала: «А ты его в сумку сложи, а как душ примешь, так и надень. Учти, иначе я не поеду с тобой…»