Анна Броделе - Верность

«Если он умер, то я тоже останусь тут, — думала Инга в мертвенном безразличии, — останемся оба… я не уйду отсюда, никуда не пойду».

Затем она услышала «жив», напрягла все силы и очнулась.

Соорудили носилки. Кто-то побежал за машиной.

— Лошадь… лошадь пускай запрягают… на машине не проедешь!

Парни бережно подняли Юриса, и он вдруг открыл глаза, обвел всех растерянным взглядом, вздрогнул и, силясь подняться, застонал.

— Лежи спокойно… Юрис, дорогой… Что у тебя болит? — шептала Инга, гладя его лоб.

— Ничего, Ингочка… пустяки. Что вы хотите со мной делать?

— Ты не барахтайся и не болтай, — сказал Атис с суровой нежностью, скидывая с себя полушубок и укрывая Юриса. Затем он повторил вопрос Инги: — Что у тебя болит?

— Плечо как будто… и бок, — сказал Юрис сквозь зубы и закрыл глаза. — Как нехорошо!

— Теперь лежи спокойно, нам надо добраться до дома!

Они уложили Юриса в сани. Инга села рядом, положила его голову себе на колени, и они, с трудом пробиваясь по заметенной дороге, поехали домой.

В конторе Атис пытался дозвониться к тауренскому врачу.

— Ушел к больному, — ответили ему.

Вошел Теодор. Атис повесил трубку и сказал Теодору:

— Разве можно без своего врача? А больница в десяти километрах. Безобразие! Разве так можно?

— Конечно, нельзя, — отозвался Теодор.

Атис сердито сказал:

— И не будет так!

Затем он опять взял трубку и нетерпеливо назвал телефонистке номер врача.

А Максис с Эмилем Себрисом, кинув лопаты в сани, погнали лошадь в Таурене.

Уже совсем стемнело, когда Алине Цауне толкнула в духовку ужин, подогретый уже в третий раз, и решила больше не беспокоиться. Пускай стынет. Пускай сохнет. Пускай едят как хотят. В конце концов — ей-то что?

Алине выхватила из плиты последнюю головешку, бросила ее в ведро с водой и закрыла вьюшку. Но только она вымыла руки и взялась за вязанье, как во дворе залаяла собака. Откашливаясь, вошел Вилкуп.

— Здравствуйте! Ты, Алине, наверное, еще ничего не знаешь? — воскликнул он, не успев переступить порог. — В лесу беда приключилась. С сыном твоим и с Бейкой… Их привезли в контору. Дзидра велела сказать.

Колхозница, которая шла мимо «Вилкупов» и которую Дзидра попросила зайти к родителям и сказать, что она будет не скоро, видимо, не поняла ее и передала Вилкупам, что несчастье случилось и с Теодором и с Юрисом.

Алине с минуту смотрела на Вилкупа, как на призрак. Теодор… ее Теодор! До другого ей дела не было, но Теодор… ее сын!..

Алине застонала и ухватилась за край стола. Перед глазами замелькали пестрые круги. «Господи милосердный… господи милосердный, — мысленно молилась она, — лишь бы не насовсем… остался бы жив!»

— А… ты ничего больше не знаешь? — с трудом прошептала Алине. Она хотела куда-то идти, но подкашивались колени. Алине опустилась на табуретку. Почему все беды валятся только на нее… только на нее? Разве для того Теодор вернулся домой, чтобы погибнуть в лесу под елью? И тут же она испугалась, что даже в мыслях допустила гибель сына. Нет, нет, ведь еще ничего не известно!

Вилкуп еще что-то говорил, размахивая руками. Алине точно в тумане видела, как он достает из плиты уголек и сует его в трубку. Ужин… пропадает. Вдруг у нее заболела душа именно из-за ужина… Жареные грибы с картошкой. Тео так любил их. Засохнут… некому их есть. Вилкуп сказал еще что-то и ушел. Наступила тишина.

Когда Алине наклонилась, чтобы обуться, у нее по щекам полились соленые, горючие слезы. Не хватало сил вытереть лицо, слезы текли по губам.

И вдруг в дверях появился Теодор, живой и здоровый. Со двора вместе с ним ворвался морозный воздух, в комнате заклубился белый пар.

— Добрый вечер, мать, — сказал он, скидывая полушубок и шапку. — Как у тебя тепло, а у нас…

Он подошел к горячей плите погреть руки и после паузы, не поворачиваясь к матери, тихо сказал:

— Даце не скоро придет. Она осталась у Инги. Знаешь… Юриса сильно деревом ушибло.

Алине смотрела на сына, как на видение, но сердце ее билось все спокойнее. Затем из груди вырвался глубокий вздох, и Алине в мыслях горячо поблагодарила господа.

Она подошла, подняла брошенный на стул полушубок, повесила его на место и погладила плечо сына:

— Ох, господи, как Вилкуп напугал меня… я уже собралась бежать. Зашел и сказал, что и тебя деревом пришибло… не приведи господь, как я перепугалась! Хорошо, что ты пришел… как хорошо!

Теодор повернулся к матери, и она заметила, как сильно он устал. Он как-то странно улыбнулся и тихо сказал:

— Я бы не пришел… не знаю, что было бы со мной, если бы не Юрис. Меня бы тоже деревом придавило.

— Что… что ты говоришь?

Алине открыла духовку и поставила миску с грибами. Широко-широко раскрытыми глазами она смотрела на сына.

— Он?..

— Он меня спас, мать. А сам не успел отскочить…

Алине молча поставила грибы и картофель на стол, достала тарелку, нож, вилку. Налила в кружку горячего чаю, задумалась, потом пошла в кладовую и вернулась с баночкой меду. Все это она молча поставила перед сыном.

Отошла к плите и оттуда смотрела, как Теодор ест, быстро и без аппетита, словно по обязанности. Когда он, обжигая губы, торопливо хлебал чай, Алине спросила:

— А что с ним, сильно его ушибло?

— Сильно, — ответил Теодор и встал. — Скоро доктор будет. Сейчас пойду обратно. Я пришел только сказать тебе, чтобы ты не беспокоилась, что мы так поздно…

Алине ничего не ответила. Даже не кивнула. Она молча перемыла посуду и тряпкой все терла и терла уже давно чистую тарелку, словно хотела протереть в ней дыру.

Вы замечали, что уже в феврале в воздухе пахнет весной? Может, это только кажется, а может, и в самом деле так. Вслушайтесь хорошенько — и леса шумят иначе, это уже не мрачный, безнадежный гул, в нем уже какое-то волнение, надежда, ожидание. И тоска по чему-то далекому.

Что это за люди, которые не видят красоты красно-коричневого ивняка и застенчивых сережек орешника, этих первых вестников весны, и иззелена-желтых ветвей молодой вербы, когда над ними светит блеклое февральское солнце? Жизнь просыпается. Под корой деревьев уже струятся соки. И кажется, что кусты у дороги с каждым днем розовеют, почки цветов орешника набухают и скоро усыплют синеватый снег желтой пыльцой.

Что это за люди, которые не способны все это видеть, не способны любить заснеженные поля, темно-зеленые леса и серые кучки домов с их веселыми столбиками дыма? Что это за люди, которые не способны внести во все это жизнь и трудовое оживление?

Пока Юрис лежал в Тауренской больнице, а потом дома, его замещал Атис Рейнголд. Веселый бригадир посерьезнел, стал даже угрюмым. Ему, должно быть, хотелось блеснуть — показать себя перед председателем.