Гонзаг Сен-Бри - Дитя да Винчи

Слово «андрогин» я уже слышал из уст шотландского антиквара. Запомнились мне и грубые слова, которыми он сопроводил его, как будто чтобы наглядно проиллюстрировать: «Все торчит и сверху, и снизу». А после расхохотался.

— Тебе следует понять: творчество — это великолепный язык, созданный для самовыражения, который всегда с нами, не отпускает нас ни днем ни ночью, — продолжала мучить меня Мадмуазель Вот. — Я убедилась в том, что да Винчи реально воспринял платоновскую идею Прекрасного. Читал Леонардо труды Фичино или нет, неважно: его творчество пропитано эстетикой, отражающей великолепие века, в котором ему довелось жить. Что такое, в сущности, полнота искусства? Дух и форма, в которую он выливается, их можно было бы назвать двумя началами красоты: мужским и женским. Леонардо да Винчи принадлежит нетленная слава создания синтеза между Истинным и Прекрасным, слава создателя грандиозной гармонии нравственной истины и художественной правды.

Даже если для Мадмуазель Вот и не секрет, что тексты да Винчи изобилуют отрицательным отношением к некромантам, алхимикам и иным адептам того, что зовется «черная магия», она все одно видит в нем посвященного и при этом не подвергает сомнению его христианскую веру. Она обратила мое внимание на то, что цветок водосбор — знак посвящения — выписан на нескольких из его полотен, в частности на «Вакхе» и «Святом Себастьяне», что находятся в Эрмитаже. Выбор этого цветка весьма необычный, в качестве эмблемы не случаен, ведь андрогин является символом единства. Стоит только распознать этот символ, как загадка Вакха легко решается. Мастер с эмблемой — водосбором, то бишь Леонардо, как будто зарезервировал за собой право изображать это растение, и в силу этого оно является ключом к его тайне. Тосканец умел придавать значение малейшим, казалось бы, второстепенным деталям на своих полотнах: жасмин — символ целомудрия и девственной чистоты; водосбор — символ союза, единения, как и ирис; миндаль — символ невинности и материнства; персик — символ апостольства. Он явно изучал символику растений и животных и выработал некий язык, на котором и разговаривают с нами его полотна. Сохранилась запись о льне: «Он посвящен смерти и порче».

Известно, что художник оставил беглое описание поз, которые собирался придать персонажам «Тайной вечери». То же и с портретом Лодовико Моро, первоначально названным: «Зависть и лже-бесчестье». По этому поводу им замечено: «Доброе имя летит, поднимается к небу, поскольку добродетельные поступки — друзья Господа». Итак, Леонардо мыслил символами.

Мадмуазель Вот переходила к заключительной части своего монолога:

— И впрямь, если человеческое слово — инструмент слова Предвечного, андрогинная форма — проявление божественного, воплощенного в человеческом, — она внимательно вглядывалась в меня, чтобы понять, дошло ли до меня.

Я ответил, что придерживаюсь примерно тех же взглядов, поскольку только что прочел необычный роман Господина де Бальзака «Серафита». Мадмуазель Вот тут же пустилась рассказывать мне, что мать писателя Лора владела библиотекой, в которой были собраны по преимуществу труды эзотерической направленности, а отец Бальзака послал первому консулу в память об египетской кампании проект постройки пирамиды, которую следовало установить во дворе Луврского дворца…

Протянув мне чашку чая, она закурила. Я уважал свою наставницу и был привязан к ней; она не принадлежала ни к тем женщинам, которые заставляли меня мечтать, ни к тем — с полотен, которые приобщали меня к тайнам женской наготы. Больше всего влекла прекрасная Форнарина с поблескивающим на бледном челе драгоценным украшением, темными волосами и взглядом, исполненным чувственности и намеков. В галерее моих желаний имелись героини — Габриель д’Эстре [85] Д’Эстре, Габриель (1573–1599) — дочь Антуана д’Эстре, губернатора Иль-де-Франс, любовница Генриха IV, подумывавшего жениться на ней, чему не суждено было сбыться, поскольку она внезапно скончалась. Существует ее портрет кисти Клуэ. с обнаженным бюстом и Аньес Сорель [86] Сорель, Аньес (1422–1450) — фаворитка Карла VIII, горячая патриотка, оказавшая благотворное влияние на политику государя. Карл VIII подарил ей замок Боте-сюр-Марн, откуда ее прозвище Дам де Боте (Дама Красоты). Существует ее портрет кисти Жана Фуке. , возможно, самая изысканная из обольстительниц. Законодательница моды той эпохи, фаворитка Карла VII, с ее высокой грудью, осиной талией, миндалевидными глазами, вызывающая восхищение и зависть, задавала тон, организовывала роскошные празднества задолго до наступления эпохи Возрождения. Она выщипывала брови и волосы на лбу, чтобы он казался выше, принимала ванны, ее умащали благовониями, делали ей массажи, она обожала утрехтский бархат, шелковые узорчатые ткани дамб и парчу и украшения, обнажала плечи и грудь, выставляя их напоказ.

Должен признаться, я просто потерял голову от всех этих женщин, безмятежно улыбающихся с полотен мастеров и в разной степени обнаженных. Я лихорадочно перелистывал словари и каталоги музейных собраний, чтобы насытиться их видом. Часто задерживался мой взгляд на изображении фаворитки Генриха II, дочери Жана де Пуатье, фрейлины Луизы Савойской, вдовы Луи де Брезе, ставшей, по воле своего всемогущего любовника, герцогиней де Валантинуа. Она больше других будила мою чувственность. Мне казалось, она предлагает мне себя. Говорили, что Диана де Пуатье [87] Диана де Пуатье (герцогиня де Валантинуа, 1499–1566) — овдовев в 32 года, стала любовницей будущего Генриха II, которому было в ту пору на 19 лет меньше, чем ей. После смерти Франциска I и восхождения Генриха II на трон, стала всесильной и влияла на политику. Проживала в Шенонсо. принимала молочные ванны, чтобы сохранить красоту тела. С расстояния в несколько веков я изливал на ее роскошную грудь весь свой пыл юности. Никогда богине, проживавшей в Шенонсо, не превратиться в высохшую и дряблую мумию.

В час, когда у нас пили чай, я проглатывал горячую жидкость с примесью далеких горизонтов и прислушивался к нашему с Мадмуазель Вот, скрытому от посторонних глаз миру, к нашей с ней общей страсти. Она говорила со мной о лесе, и ее колдовской голос все больше и больше очаровывал меня, заставляя постигать неуловимое и пробиваться к свету. Как-то раз она заговорила о себе:

— С детства лес был для меня живым миром, я ведь чувствовала себя такой одинокой, прислушивалась к дубу, чья душа запоминает и исполняет симфонии бурь, к кусту, расцветающему под серенады соловьев. Некоторым людям неуютно среди зеленых исполинов, тянущих к ним свои длани, они ощущают себя потерянными, пугаются. Не то я. Как-то раз, утром, в Лошском лесу, я гляделась в источник Орфон, и — о ужас! — та, которую я там увидела, была в лохмотьях!