Гонзаг Сен-Бри - Дитя да Винчи

И все же Леонардо исчез. Я вложил в него все свои надежды, он почти заменил мне мою семью, меня самого. Куда же он подевался с тех пор, как я утратил Арабеллу? Неужто скрылся, чтобы не видеть моего отчаяния? Разочаровавшись в меценатах, князьях, папе, не обучился ли он искусству исчезать, выгодному для него, человека, обладающего силой, уникальными знаниями, остающемуся при этом легко ранимой творческой личностью, осознающей, что ходить по земле небезопасно?

Разумеется, у меня и в мыслях не было задаваться вопросом, был ли Тосканец, изобретший шлюзы, так или иначе виноват в смерти Моей суженой. Но то, что его нигде не было и не представлялось возможным войти с ним в контакт с помощью зеркала, настраивало меня весьма враждебно по отношению к нему. И кроме того, любовь, которую вкладываешь в другое существо, которое о том не догадывается, укореняется и начинает значить гораздо больше, чем ты думаешь. Все это время я избегал взгляда отца, внимательно изучающего меня из-за круглых очков, как и молчаливого присутствия моей матери. Я был не с ними не только душевно, но и физически: вечный пансионер, я колесил по Франции: Бренн, Турнон-Сен-Мартен, лагеря скаутов. Одиночество было лучшим из мест, где мне удавалось изредка побывать, оно было и раем и адом одновременно, но больше я был окружен своими сверстниками, в кровь раздирал коленки, забивал себе голову всякой героической чепухой. И все это время молился только на него, на Леонардо — этого бога-отца, знающего все о своем непутевом сыне, этого всепонимающего мудреца, со снисходительной улыбкой взирающего на глупости своего обожателя. Вот только поговорить с ним о моей суженой не получалось. А мне так этого не хватало, так нужно было его мнение: реальное ли она существо? Смог бы я любить ее? Ну и так далее. Говорят, никто не мог сравниться с Леонардо в умении общаться с женщинами; Маргарита де Валуа, сестра Короля-Рыцаря, была покорена и очарована беседой с ним. Могла ли моя любимая напомнить ему Беатриче д’Эсте, умершую в двадцатидвухлетнем возрасте?

Его не было. Он владел искусством избегать. Что ему до смерти Арабеллы?

Когда мои споры с братьями, Шарлем и Эльзеаром, становились слишком уж яростными, я подходил ночью к зеркалу в комнате Леонардо, ожидая его успокаивающего слова. Ведь и у него были братья, пусть и сводные, и не все у них ладилось во взаимоотношениях, значит, он мог понять меня и помочь пережить тяжелую минуту.

Мне бы следовало попробовать встать на его место. Он был в возрасте призраков, которых наконец, после многих веков, оставляют в покое. Но обладал привилегией — остаться в Амбуазе, в месте, которое он любил, которое услаждало его взгляд, которое он углем изобразил на бумаге. И вдруг на тебе — какой-то мальчишка, с которым у него ничего общего, кроме дома из розового кирпича, тревожит его.

Как знать, возможно, любивший вопрошать природу, он не переносил, чтобы ему самому задавали слишком много вопросов. Да и разве не дал он в своем творчестве множество ответов? Самому себе он ставил в упрек трату времени: «Я разбазарил свои часы».

И все же мне его недоставало. И я нашел решение: неотрывно смотреть на его автопортрет, сделанный сангиной. Черты его лица чуть заметно двигались, брови хмурились. И вдруг с его уст сорвались слова, произнесенные таким тоном, которым говорят с неизлечимо больными:

— Знаешь, что касается Кларе, потеря голоса — это не навсегда. Скажи ему, что я в свое время интересовался фонологией и посвятил голосу трактат, который проиллюстрировал многочисленными рисунками, показывающими мускулатуру вокального аппарата. Передай ему: голос вернется.

После этих слов леонардовы черты исчезли. Мне стало легче. Наступала ночь, комната погружалась в сумерки, в коридорах послышалось загадочное шушуканье. Ветер шевелил верхушки деревьев, обступивших старый замок, в тумане едва пробивался колокольный звон церкви Сен-Дени, ему вторили монастырские колокола. Меня залило благодетельными волнами исполнившейся надежды на доброту гения. Он обучал меня состраданию.

Ночью я лежал в постели Леонардо, и моего лба коснулась тень Шекспира. Было ли это как-то связано с моим бесконечным мучением по поводу Арабеллы? В любом случае слова Ромео, обращенные к Джульетте, присутствовали в моем сне как символ всепобеждающей любви:

Ромео

Джульетта

Ромео

Джульетта

Детство, проведенное в Англии, позволило мне очень рано открыть для себя Шекспира. В душу запала дата 23 апреля 1616 года: выходец из многодетной семьи (их было восемь братьев и сестер), в двенадцать лет по непонятным причинам оставивший учебу, в восемнадцать женившийся на женщине на восемь лет старше его, он скончался в этот день. Подобно золотому мечу, пронзившему серую тучу, моих ушей коснулись его слова: «Мы из того же вещества, что и наши мечты, а наше краткое бытие окружено сном». Было удивительно, что Англичанин и Тосканец пользовались одними и теми же словами и фразами, думали об одном и том же, а потом и умерли в один и тот же день, правда, с разницей в девяносто семь лет. «Как до краев заполненный день дает возможность насладиться сном, так и хорошо прожитая жизнь дает возможность насладиться смертью», — говорил Леонардо. 23 апреля 1519 года он составил завещание и вручил себя Жизнедавцу. Моя мысль разрывалась между этими двумя творцами, в плену бессознательного я видел их обоих в облаках, внимающих пению птиц, в окружении неведомых озер и невиданных рек. Леонардо в младенчестве был разбужен коршуном, кружащим над ним [113] Об этом эпизоде см. в статье З. Фрейда «Воспоминание Леонардо да Винчи о раннем детстве». В кн.: З. Фрейд. Художник и фантазирование. М., Республика, 1995, с. 176. — Прим. перев. , а Шекспир-ребенок заметил: «В полете воробья таится Провидение».

В эту ночь сопоставление двух гигантов открывало мне широкие перспективы, было о чем подумать. У обоих, к примеру, были пробелы в биографии. Леонардо непонятно где провел год своей жизни — то ли путешествуя по Средиземноморью, то ли сбежав на Восток. Еще в большей степени загадочна жизнь Шекспира: за периодом, когда он трудился у печатника из Руана, Тома Вотрелье, а до того сторожил лошадей зажиточных горожан перед театром Джеймс Бербедж, следует семилетняя пропасть. Читаем в дневниках Леонардо: «Живопись — поэзия, которую видишь, а не чувствуешь, а поэзия — живопись, которую чувствуешь, но не видишь». Князь парадоксов Шекспир тоже потрясал нас своими высказываниями: «Можно быть поэтом и не писать стихи, можно писать стихи и не быть поэтом». Оба говорили на языке, который легче воспринимается в детстве. Отчего так? Отчего их мрачные сказки для взрослых понятны детям? В Леонардо не было ничего от преподавателя, но все от дедушки, всегда имеющего в запасе что-нибудь интересное для внучат. Таким был и Шекспир. В «Как вам это нравится» он дает описание «заспанного лица школьника, против воли идущего в школу». Я нуждался в них обоих с их мудростью и тайнами, поскольку боялся остаться один. Однако вечная улыбка да Винчи была обещанием некой незыблемости, тогда как Шекспир с его воображением, нареченным им Ариелем, приводил в движение вся и всех, вплоть до неживой материи.