Гонзаг Сен-Бри - Дитя да Винчи

Жан-Огюст-Доминик Энгр создал, по заказу графа де Блака, полотно, ставшее знаменитым: «Франциск I, меценат, присутствует при последних минутах жизни Леонардо да Винчи». На нем изображен король, поддерживающий тело Леонардо. Дабы должным образом представить суверена, Энгр воспользовался «Портретом Франциска I в профиль» Тициана. Полотно Энгра 1880 года стало знаменитым. А чуть ранее, в 1870 году, художник Джузеппе Кадес создал свое видение смерти Леонардо в окружении других прославленных мастеров: Челлини, Андреа дель Сарто, Россо Фьорентино. Третье полотно на ту же тему создано Менажо, им можно полюбоваться в музее мэрии в Амбуазе, четвертое принадлежит кисти Жигу, того самого, что вслед за Оноре де Бальзаком пользовался расположением графини Ганской.

Часто прикладывался я в Кло-Люсе ухом к земле: а вдруг я смогу услышать далекое эхо бешеной скачки лошади, до смерти загоняемой королем? Как пролег его путь? Промчался ли он мимо восьмиугольной башни из кирпича и камня? Только стук копыт мог бы ответить на эти вопросы. К сожалению, я ничего не услышал. Зато у меня случилось незабываемое видение, ясное, будто наяву: толпа нищих бредет с факелами за гробом Тосканца при свете дня в первых рядах траурной процессии. Лохмотья вместо одежды, истощенные лица, волосы как мочало. Такова была воля Леонардо: он пожелал, чтобы в последний путь его проводили сливки бедноты.

Чье-либо отсутствие сродни расползающейся ткани, сотканной из обрывков материи, возвращающихся к вам разрозненными и неповторимыми. Мне недоставало Тосканца, его бесконечного изящества во всем, без которого он так же немыслим, как архангел без крыльев. Более всего недоставало мне мгновений его прошлой жизни, представавших в идеализированном виде. Я прозревал их, стоило ему как-то проявиться, а звук его голоса был лучшим из проводников в то время. Когда кого-то больше нет, остаются воспоминания, они, словно изваяния, выточенные Временем и слегка подправленные настоящим.

Казалось, что современники Леонардо все как один признали, что в его лице природа явила миру чудо, некий человеческий идеал, способный понять сущее, проникнуть в его тайны, а затем преобразовать, заново выдумать и довести благодаря искусству до эстетического и человеческого совершенства. И если он исчез, так для того лишь, чтобы вернуться полным силы во всеоружии всей своей одаренности и физического совершенства. Ведь это о его красоте говорили, будто «она выше всяких похвал», его изящество называли бесконечным, а сердце — исполненным королевского великодушия. Затянувшееся отсутствие обнажало его подлинные добродетели, приоткрывало завесу над высшей гармонией, присущей ему. Он был где-то далеко, но неожиданно представал перед глазами:

«Блистательностью своей наружности, являвшей высшую красоту, он возвращал ясность каждой опечаленной душе, а словами своими он мог заставить любое упрямство сказать «да» или «нет». Своей силой он смирял любую неистовую ярость, и правой рукой гнул он стенное железное кольцо или подкову, как свинец. С равной доброжелательностью принимал он и выказывал внимание любому другу, будь тот богат или беден, лишь бы обладал он дарованием и доблестью. Он украшал и возвышал каждым своим действием любое смиренное и убогое жилище» [117] Там же, с. 112. .

Человек, проживавший в нашем доме задолго до нас, не превратился в прах. Его последняя мысль была лаконичным шедевром — блистательное «Я продолжу» он бросил далеко за пределы своего земного бытия, веруя в миссию художника. Поставить созидательную способность человека выше было уже невозможно. «Дух художника преображается по подобию божественного духа». Задолго до того, как он угас в Амбуазе, им были произнесены главные слова:

«Как до краев заполненный день дает возможность насладиться сном, так и хорошо прожитая жизнь дает возможность насладиться смертью. Жизнь, которой хорошо распорядились, всегда довольно долгая».

Как-то раз с мыслью, что его нет в этом мире, что он более не вернется, но что вместе с тем он никуда и не уходил, я решительно направился в его спальню, туда, где он скончался, и впервые закрыл за собой дверь на ключ, поскольку знал: зеркала — это двери, через которые приходят и уходят умершие. Я почувствовал себя наконец свободным и безбоязненно дожидался, когда Тосканец соизволит подать мне знак. После смерти на его рабочем столе остался восхитительный беспорядок: открытые книги, наброски, инструменты разного рода. Уверовавшись во всесилии света, он отправился к тому, кого именовал: «Распорядителем стольких чудес».

…Сверкая подобно клинку, посеребренный вечерний луч проник в спальню и пронзил ее насквозь. Я сделал то, на что не осмеливался раньше: зажег по обе стороны камина два факела. Тьма расползлась по углам, и все предметы обстановки как-то особенно рельефно предстали в неровном пламени факелов. Я принялся не спеша обследовать все, что меня окружало: ларец для драгоценностей, диптих с эмалевым изображением распятия, оловянный кувшинчик, немецкий керамический кувшин из Вестервальда, фигурка Христа XVI века, инкрустированная слоновой костью и перламутром. Мне было просто необходимо поговорить с ним. Я забрался на его постель и разлегся на ярко-красном бархате. Это был условный сигнал. Он редко заставлял ждать себя, но никогда не заговаривал первый. Надлежало заявить о себе, произнеся первый вопрос:

— Мог бы я явиться сюда завтра, чтобы понять, где спрятано сокровище, которое я ищу — источник знания? Мне было сказано, что будто бы вы оставили здесь, в Кло-Люсе, записную книжку, куда в последние три года вашей жизни заносили свои суждения — Кодекс Клу.

Леонардо не стал тянуть с ответом:

— Только оставшись наедине с самим собой, ты целиком будешь принадлежать себе.

— Каков, на ваш взгляд, лучший способ достичь высшей степени совершенства?

— Шедевр — это учебник, по которому учишься умирать.

Отныне я был уверен: то, что я искал, где-то близко. Арабелла указала мне путь, сказав: «Если это твоя мечта, иди за ней туда, где ты мечтаешь». Нечего было и гадать: лучше всего мне мечталось именно в спальне Леонардо. Имелось много шансов, что утраченный Кодекс спрятан вот в этом итальянском поставце, инкрустированном слоновой костью и черным деревом, что стоял возле постели, он всегда завораживал меня темной мозаичной маркетри, напоминающей звездчатый небесный свод. Мне было известно, что открывается он с помощью тайного механизма. Я тщетно пытался сделать это, используя скважину накладки со скобкой. Так ничего и не добившись, стал один за другим исследовать все элементы декора и даже изящные крученые колонны, снабженные ящичками. Я занимался этим в течение нескольких часов, про себя думая, что другие, возможно, посвятили этому всю жизнь. Ничего не выходило, руки от напряжения стали дрожать. Тогда я решил пойти на крайние меры — наконец мне представился случай применить инструменты, подаренные отцом вместе с верстачком в день рождения. Я спустился за ними, а когда ввернулся в спальню, то растянулся на полу под поставцом. Главный сейф, украшенный лепным панно, не поддавался. Я был полон решимости пойти на все, чтобы добраться до сентенций Леонардо, о которых знал следующее: они составляли главную суть Кодекса Кло-Люсе. И когда я принялся пилить доску, служившую поставцу дном, меня охватил нервный смех. Я вспомнил идиотскую скороговорку, над которой мы смеялись на переменках в школе: «Леонардо распилил леопарда».