Вацлав Михальский - Мир тесен

Когда Фёдор уехал на стройку, а Борю выписали из больницы, тётя Катя отслужила молебен за здравие раба божьего Фёдора и отрока Бориса. Несколько дней сна ходила торжественная, умиротворённая, с гордым чувством, что решилась тайно от всех на запретное, но нужное дело. Однако секрета долго не сохранила, рассказала обо всём Оле. Тётя Катя давно привыкла каждым движением своей души, каждым поступком делиться с Олей. Но эта откровенность была вызвана ещё и другой причиной: старуха мечтала, что узнав о молебне, Оля станет спокойнее, что и на её душу сойдёт умиротворение. Выслушав рассказ тети Кати, Оля горестно вздохнула и покачала головой:

— Мама, мама, если бы был бог, он, милосердный, так жестоко не покарал Борю. Ну меня, ну Бориса, а его за что? За что, мама, за что?

«А про Фёдора даже не вспомнила, — с обидой подумала тётя Катя, — Федю-то за что покарал, за что дитё у него распроединственное отнял?»

— Не сердись, Оленька, я чтоб сердце облегчить, ногу Бориньке никто не приклеет. Только во сне теперь он будет бегать. А нам этот крест с тобой по гроб жизни. Слава богу, что жив остался, — сказала она строго. — Не ропщи, нога не голова, без неё прожить можно. А Федя… — Обе потемнели лицом. — «Язык прикуси!» — выругала себя мысленно тетя Катя, а вслух упрямо повторила: — А Федя рассказывал мне, что сам президент Америки был без ног, надо же! Миллионами теми, что с ногами, командовал, царство ему небесное!

— Не надо, мама! Я всё это сама передумала тысячу раз, тысячу раз всё это сама себе говорила. Заварите манную крупу кипятком, сейчас Олежка проснётся, пусть крупа распарится, пора кашу варить, молока у меня нет, нечем его кормить.

«Сердце облегчить», — вспомнила Оля слова тёти Кати и с тоской подумала, что ей уже ничем не облегчить своего сердца. Оно казалось ей подушечкой, утыканной иголками разной величины — как ни повернись, что ни делай, ни думай — все больно! Перед всеми Оля чувствовала себя виноватой и больше всех перед Олежкой — зачем лишила его отца? Зачем вместо отца дала человека, который от угла, где стоит колыбель младенца, отводит глаза?

Так уж стряслось, повелось, приключилось, что Оля и Борис, живя бок о бок, числясь для всех мужем и женой, почти не говорили друг с другом. А когда говорили, смотрели оба в пол. Только Боре они смотрели в глаза и видели там свои отражения. Было ли на свете два человека более далеких друг другу и так навечно, безжалостно связанных? Когда Боря был при смерти, не сговариваясь, они поклялись: если случится чудо и он выживет, сделать всё так, как захочет мальчик. Сын захотел малого — сын пожелал, чтобы рядом с ним была не одна только любящая мать или любящий отец, а в своём детском, святом эгоизме потребовал, чтоб остались оба — и мама, и папа. Ни о чём другом он и слышать не хотел. А ещё судьба подарила ему маленького брата, к которому Боря относился с большим любопытством, оставила бабу Катю, которая была ему необходима, и убрала Фёдора, которого он возненавидел.

Несчатье с сыном, его распростёртое на гравии железнодорожного полотна тело, залитое кровью, убило в сердце Оли любовь к Борису мгновенно и навсегда. Любовь, которая долгие годы горела в её душе ярким и сильным огнём.

«Ирод» — окрестила тётя Катя Бориса ещё тогда, ещё в первые дни их знакомства с Олей.

«Нет, Борис не был иродом, он просто не любил меня, как любила я, а это человеческому суду неподвластно», — твердила себе Оля, во всём в те годы оправдывавшая Бориса. Как страдала она все годы, как тосковала! В своём бессильном сознании она день за днем восстанавливала их любовь. Днями ломала голову, что он хотел сказать тем давним жестом или кивком головы, улыбкой или словом? Вспоминала вкус его губ, цвет сорочек, которые она ему никогда не стирала и которые так мечтала стирать. Но он жил в общежитии, там была душевая, и прачечная, и Борис сам себе стирал рубашки. Один, один только раз она выпросила у него его выходную безжалостно застиранную сорочку, убедив, что вернёт ей прежнюю белизну. И тайно от девчонок, ночью, кипятила ее в тазике на керогазе, достав «Персоль», которая была тогда дефицитом. Вместе с рубашкой Бориса она положила в тазик и свое белье: кружевной лифчик, комбинацию и белую батистовую блузку. В те минуты она чувствовала себя хозяйкой Бориса. Ей доставляло такую радость это перепутавшееся в тазике её и его бельё! Потом Оля гладила выстиранную, белоснежную рубашку. На выглаженное набегали морщинки: Оля не знала, как правильно гладить мужскую сорочку — в их доме не было мужчин. Она вначале выгладила спину, потом передние полы, потом рукава и уже последним гладила воротник. Оля обжигала пальцы, и чуть не плакала от досады и старания. А утюг, как назло, всё время перегорал. Ей пришлось дважды его разбирать и соединять спираль. Рассвело. Рубашка, старательно сложенная, без единой морщинки, лежала на гладильной доске, сверху Оля положила комбинацию, кружевной лифчик, блузку, и эта интимность радовала и веселила её. Оля и сейчас помнит запах чистого белья, шипенье утюга, черноту поблескивающего титана, остывшего за ночь, и оранжевую полосу утренней зари и улыбку, улыбку не сходившую с её губ…

Сейчас, как ни была измучена и убита Оля, она не могла не согласиться с тётей Катей, что квартира Бориса, в которой они жили, слишком запущена, что в такой грязи нечем дышать.

— Нас с тобой две женщины, — твердила тётя Катя, — горе — не оправдание, куда ни сунешься — срамота.

Решили устроить генеральную уборку и начать её ранним субботним утром. Коляску со спящим Олежкой выкатили на балкон.

— Ты погуляй с Борей, — не поднимая глаз, сказала Оля Борису и помогла ему выкатить на улицу коляску с сидящим в ней веселым Борей. Борис был сумрачен. Его угнетали эти прогулки. Борис не знал, куда деваться от сострадания соседей, которые шумным одобрением встречали выходы отца и сына. Его подавляли и бесили сочувственные взгляды прохожих. Он был уверен, что все шёпотом передают друг другу его историю, и этот шёпот, которого и не было вовсе, который он выдумал, преследовал его как кошмар. Но больше всех он и презирал и злился на самого себя. Ему было стыдно вытаскивать на улицу коляску Бори. На улице, у порога их многоэтажного дома, отца и сына всегда окружала толпа детей и взрослых, и Борис не находил в себе мужества не замечать этого, он видел каждого нового человека, каждую удивленную детскую мордашку и готов был всех расшвырять, хотя чувствовал, что Борю нисколько не угнетает эта свита, а, напротив, веселит.

«Жаль, что папа не разрешает им прокатиться в моей коляске», — думал Боря и смеялся, поворачивая счастливое лицо к отцу. Боре никелированная коляска приносила истинное наслаждение. Борис улыбался сыну, а душа его кричала: «У тебя ноги, и у всех у них ноги, а у твоего сына, у твоего единственного сына вместо ноги — обрубок, и он смеется, он радуется этой проклятой коляске, её никелированному рулю, мягким рессорам». И Борис спешил уйти со своей улицы и гулял с Борей в пустынном сквере, где сидели только одинокие пенсионеры. Боре было скучно гулять в этом пустынном сквере, где не было ни одного мальчишки. Он крутился, задавал отцу бесконечные вопросы, на которые тот отвечал односложно и с такой неохотой, что Боря, наконец, обижался, умолкал. Так и гуляли они молча. Боря смотрел в небо, где летали голубиные стаи в солнечных лучах — то белые, то золотые, то розовые, то вдруг чёрные. А большой Борис смотрел себе под ноги и отшвыривал в сторону попадавшиеся среди гальки большие голыши.