Вацлав Михальский - Мир тесен

Оля в это время обметала веником с намотанной на него тряпкой стены, убирала шкафы, где газеты пожелтели от времени и пыли, отодвигала мебель, выметая сор, протирая мокрой тряпкой пыльные квадраты пола. Из-под тумбочки она вымела губную помаду и брезгливо поморщилась.

Олежка спал, и тетя Катя тем временем завела стирку. Увидев, что она замочила их белье и белье Бориса вместе, Оля содрогнулась. «Ну зачем она, неужели не понимает?» Оля отыскала белый эмалированный таз и длинными деревянными щипцами переложила в него бельё Бориса. С её лица всё это время не сходило такое выражение, что наблюдавшая за ней тётя Катя не выдержала:

— Что с тобой? Вот брезгительная! Он же не тифозный. Да и бельё вариться будет, всё перекипит.

Оля ничего не ответила, только подальше отставила таз от выварки.

Проснулся Олежка, пришлось заняться его кормлением. Женщины всегда делали это вдвоём. Вначале Оля кормила сына грудью, но он оставался голодным, кривился, кряхтел. Тогда тётя Катя протягивала Оле бутылку с манной кашей, на бутылочке были деления — «200 граммов». Малыш присасывался к бутылке, мгновенно выпивал кашу и тут же засыпал. Иногда его приходилось завертывать в сухие пелёнки, и он начинал так вкусно потягиваться, что обе женщины замирали от умиления и любви. Тётя Катя в такие минуты начинала плакать, а Оля, прекрасно понимая, почему она плачет, откидывала со лба вьющуюся прядь и сжимала виски. Тётя Катя давно знала этот её жест и боялась его. Тётя Катя испуганно начинала мелко и часто креститься, читая про себя молитву: «Богородица дева, радуйся господь с тобой! Благословенная ты в жёнах, благословен плод чрева твоего…» А вслух говорила:

— Давай-давай, укутывай его, простудится, ну-ка, заверни ты, у тебя ловчей получается.

Тётя Катя… что бы Оля без неё делала. Тётя Катя выходила Борю, когда он родился, она отвела своими руками от него смерть сейчас, в больнице. Она первая и пока единственная учила мальчика не жалеть о ноге, а радоваться тому, что остался жив.

— Что нога — не велика штука, и без неё прожить можно, была бы голова да руки. Ты, Боренька, забудь о ней тебе без неё надо жить. И чем раньше забудешь, тем скорее как все станешь.

Тётя Катя первая одобрила решение Оли сойтись с Борисом по желанию маленького Бори.

— Так надыть, — уговаривала она Олю и оправдывала её перед Фёдором. — Она все самые молодёшенькие годы за этим иродом проплакала, может теперь порадуется, всё в жизни бывает. Сколько лет она казнилась, может, за чёрной и светлая минута придёт. Эх, заслужила она её. А Олежка, так он наш. Ты ведь не женишься, значит, малец отца не потеряет, это, когда женятся, детей забывают, а ты не женишься, я спокойна. А старше Олежка станет, мы с ним к тебе переберёмся — тебя и Олежку тоже нельзя сиротить. Ну, а пока поживём, я ей подмогну, хотя и ненавижу её ирода люто.

С первого дня их совместной жизни с Борисом так повелось, что не Оля, а тётя Катя делала всё для большого Бориса — готовила завтрак, наливала в обед тарелку борща, клала котлеты, прибирала в его комнате, куда никогда не заходила Оля, и, делая всё это, тётя Катя то ли радостно, то ли горестно покачивала головой: «Эх, Оленька, до добра всё это не доведёт, никогда не думала, что в тебе столько гордыни. Простить ему пора, того сама жизнь требует». Но когда она заводила об этом разговор, Оля изменившимся голосом просила:

— Мама, не надо об этом.

И тётя Катя умолкала и молча крестилась, потому что не знала, чего просить у бога для Оли — мира с Борисом или полного их разрыва?

Тётя Катя приехала к Фёдору. Её поразил размах стройки, огромные, пускающие дым БЕЛАЗы, сверкающая на солнце громадина эстакады кабель-крана, привольно раскинувшийся посёлок гидростроителей, десятки белых дорог, изрезавшие округу.

«Вот наворотили, скаженные!» — с опаской оглядывалась она по сторонам.

— В общежитие Кузнецова нет, ушел куда-то, он эту неделю в ночной смене, — объяснила тёте Кате рябоватая комендантша с ярко накрашенными губами, в ярком капроновом платочке. — Пойдёмте, бабушка, я вам его комнату открою, отдохнёте.

«Я своим внукам бабушка, а не тебе», — в сердцах подумала тетя Катя и сказал, улыбаясь:

— Спасибо, миленькая, с удовольствием отдохну:

— У нас умыться можно и чаёк вскипятить, — не умолкала комендантша, отпирая комнату, — тут ваш сынок, в углу его койка.

В комнате стоял тяжёлый запах табака, проевшего все поры и не уходившего даже в открытую форточку. Кровать Федора была самая неопрятная, тётя Катя села на неё.

— Спасибо, миленькая, я прилягу, а то ноги гудят и глаза от усталости слипаются. — Тёте Кате не терпелось остаться одной, она боялась любопытных расспросов.

Приготовившаяся к длинному разговору комендантша разочарованно смела со стола крошки и, пожелав тёте Кате хорошо отдохнуть, вышла из комнаты.

«Феденька… Куда девалась твоя любовь к чистоте? Кровать вся пеплом засыпана, а ведь не курил же, в рот папиросы не брал. Это, говорит, тётечка, яд… А теперь, видать, яд понадобился. Вот как! Надо же…» — Тётя Катя с любопытством вытащила из-под кровати чемодан Фёдора. Открыла его и удивилась: в чемодане царил полный порядок, вещи лежали нетронутые, как их сложили ему в дорогу она и Оля. — «Батюшки мои, второй месяц бельё не менял… Что ж он в баню не ходит? Дома каждый день душ принимал, каждый день сорочку чистую цыганил, я сердилась: «Чистая ведь ещё рубашка, Феденька!» А он: «Тётечка, чистота — моя слабость». Больше двух дней рубашку ни за что не носил. Оле это очень нравилось: «Какой, мама, Фёдор чистюля. Как невеста!» Вот тебе и невеста… Сегодня же в баню пошлю. Даже после покойника близким людям на девятый день мыться положено. Говорят, легче становится. А это два месяца, надо же! Всё расскажу об их жизни, пусть заберёт Оленьку с дитём. Если Борюня не захочет ехать, я с ним у этого ирода останусь».

Уезжая, тетя Катя спросила Олю:

— Что Феде передать?

— Повторите мои слова, которые я ему сказала при прощаньи: «Не для себя так поступаю, а для Бори». Только ведь он всё равно не поймёт и не простит. Это я по его глазам, по взгляду поняла, когда мы прощались…

— А о жизни вашей что рассказать?

— Всё! — усмехнулась Оля, откинула со лба кудрявую прядь и сжала виски. — Что найдёте нужным, то и расскажите.

«Так и скажу: не только вместе не спят, Оленька даже в комнату его никогда не заходит. Оля сказала: «Фёдор меня никогда не простит». Значит, желает, мечтает, чтоб простил, может, эти слова и есть самые главные, которые я должна ему передать? Ох, Оленька, трудное ты мне дело поручила, как бы не оступиться… Феденька — не мы с тобой, он мягкий, простой, да ласковый, а на поверку, как кремень, ничем не проймёшь. Про Олежку надо больше ему говорить, про Олежку, пусть сердцем смягчает, тогда и про Олю можно. А если Феденька в рюмке всем своим бедам утешение искать начал? Вот не курил, теперь курит, может и пить, сохрани господи, начал? Что, если обида весь мир от него заслонила и не нужны ему больше ни Оля, ни Борюня, ни Олежка? Нет, не может быть, дитя родное… Всё может, всё может… Тогда пропали, пропали тогда… Да, Оленька ведь не приказывала меня просить, чтоб Фёдор её забрал? А что, если Борюня не отпустит от себя мать? Если даром Федор рванется к ним, а там осечка? Не приведи господь, такое второй раз пережить! Вот и подумай, о чём сказать, о чём промолчать. Расскажу всё, а там пусть сам решает, а советовать только горя наберёшься: вон уж один раз насоветовала».