Вацлав Михальский - Мир тесен

Стукнула дверь, вошли со свертками и бутылками Фёдор и Слава.

— Жду, жду, — вскочила с кровати тётя Катя, — тут у вас так накурено, трудно дышать!

— А вы бы окно открыли, — Фёдор распахнул створки рам, — мужики живут, известно.

— Я пойду, — сказал Слава, с порога поздоровавшись с тётей Катей кивком головы, — я пойду, может, Смирнов приехал?

Фёдор запротестовал:

— Еще чего выдумал! Никуда я от себя не отпущу тебя, пока не женю. Садись, садись.

Тётя Катя обиделась: «К чужому — так с объятиями, надо же! А меня даже не поцеловал. Опостылила я ему тоже, вишь, желваки так и ходят».

Фёдор развернул любительскую колбасу, голландский сыр, откупорил бутылку «Саперави».

— Садитесь и вы, тётя.

Она села на краешек стула, закусив губу и глядя в пол.

— Много ты, Слава, о своей матери хорошего рассказывал, — вдруг проговорил Фёдор, — помянем же её. — Он налил вино в стаканы. — Помянем по русскому обычаю — пусть ей земля будет пухом. Живую не довелось мне увидеть. Если бы знать, что породнимся…

— Кого помянем? — всполошилась тётя Катя.

— Мать у него померла. К вам приехал, а вы даже ночевать не оставили, — жестко сказал Фёдор.

— Надо же — как шутишь! — обиделась тётя Катя.

— Ещё чего, какие там шутки. Парень, как к родным людям поспешил, а вы?

— Да он три минуты у нас только и был. Славик, да как же ты так? Миленький мой, дитя мое, да что же ты ничего не сказал? Надо же! Господи! — заголосила тётя Катя.

— Что вы, Фёдор! — возмутился Слава, — я же спешил, меня машина ждала… Она причем?

— Так там две женщины, — зло сказал Фёдор, — такую беду должны почувствовать.

— Садись, Славик, расскажи, если можешь, а не можешь, давай выпьем, закусим, с давних времён положено поминать. Она же у тебя молодая небось была, годиков пятьдесят? — Вытирая платком глаза, спросила тётя Катя.

— Сорок три, — сказал Слава.

— Господи, боже мой, небось только жить собиралась, думала: вот сыночек из армии придёт и заживём, а оно вон как всё вышло, вон как получилось. Сорок дней отмечали?

— Это зачем?

— Так положено, обычай такой.

— Не знаю. Евдокия, наша соседка, мне ничего не говорила, я в больнице лежал.

— Ничего, съездим, узнаем, ничего, что время прошло, всё, как нужно сделаем: соседей, сослуживцев позовем, пусть помянут.

«Узнаю там у старух предали ли её земле, если нет, сама все сделаю», — решила тетя Катя, полная жалости и материнской любви к Славе и его рано умершей матери.

— А вещицы кой-какие старухам раздал, чтоб помянули?

— Мне Евдокия говорила, но я не смог мамины вещи в чужие руки отдавать.

— Ну, давай выпьем за упокой души новопреставленной Людмилы. Бери, сынок, рюмку. Бери, за упокой не чокаются. Царство ей небесное, твоей мамочке. Держи рюмку, Славик, держи, дитя моё. Так положено, выпьем по рюмочке и закусим.

Слава взял гранёный стакан с вином, поднял его, как Фёдор и тётя Катя, и подумал: «Наверное, так и надо, есть в этом обычае что-то мудрое и простое, как сама земля и жизнь».

Отправляясь на стройку, тётя Катя надеялась разведать настроение Федора, лаской, слезами, лестью, упрёками повернуть его к жизни. Но у неё ничего не выходило, Федор грубо пресекал все попытки начать разговор о том, что жгло и каменило их души: «Хватит, тётечка, меня это не интересует. Довольно».

«Ничем его не возьмешь. Надо же!» — оторопело думала тётя Катя. И тогда она, не без дальнего расчёта, переключилась на Славу, — всё, что хотела и не могла сказать Фёдору, выкладывала ему. Слава был терпеливым слушателем. После разговора с ним тётя Катя всегда чувствовала прилив уверенности в себе, надежду на то, что Фёдор смягчится.

— Все ведь, сынок, в первый раз на свете живём, каждый человек, вот и ошибаемся. Недаром говорится: знал бы, где упадешь — соломки подстелил.

За те три дня, что тётя Катя пробыла на стройке, они со Славой так подружились, так пришлись друг другу по душе, что расставались почти родными людьми.

— Ты, Славочка, смотри за Федей, на тебя вся надежда. Мои слова ему прямо не передавай — слушать не станет, а исподтишка, как бы невзначай. Он тебя не оборвёт. А мне рта не дал раскрыть, надо же! Приедешь ещё к нам, сынок, порадуй Борю, он часто про тебя вспоминает.

— Приеду. За Фёдора не бойтесь, я его не оставлю.

— Не оставь, сынок, не оставь. Так мы ждём тебя в воскресенье.

Хотя газетка их была небольшая и выходила раз в неделю — материала требовала уйму. Смирнов, видя Славину безотказность, большую часть груза переложил на его плечи, оставив себе передовицы да макетирование номера, к тому же, он часто бывал не «в форме». Газета жадно поедала все Славины дни, у него ещё не было ни одного воскресенья — всегда находилось что-то срочное: то репортаж, то отчёт, то целевая полоса. Подобно тому, как встречный ветер помогает птице лететь, тяжелая изматывающая работа помогала Славе жить, не углубляясь в горе и боль одиночества.

Слава заранее сказал Смирнову, что в воскресенье нужно поехать в город и спросил совета: что подарить Боре? Он купил в универмаге постоянного посёлка зеленый пластмассовый пулемёт «Максим», но этого ему показалось мало.

— Подари щенка, — посоветовал Смирнов.

— Щенка? Здорово! Как мне в голову не пришло? А где его взять?

— Я достану, — пообещал Смирнов.

— Ой, если можно?!

— Достану, не боись, — лицо Смирнова осветила тихая родительская улыбка, — для такого пацана из-под земли достану.

Смирнов исполнил своё обещание. Когда в субботу утром Слава вошёл в редакционную комнату, на его столе, жалостно озираясь, сидел лопоухий кутёнок.

— Настоящая немецкая овчарка, — сказал Смирнов, — подрастёт — уши встанут, не боись!

До города Слава добирался в кузове попутного грузовика: зеленый «Максим» дрожал у его ног, как в бою, щенок шершавым розовым языком щекотно лизал Славины руки, поскуливал, боязливо оглядывась на летящие мимо сухие овраги, желтые вымоины, чахлые деревца у дороги. Слепящее солнце жгло голову, шею, горячий встречный ветер был пропитан запахом расплавленного асфальта.

Наконец, машина остановилась на одной из тенистых городских улочек. Слава, привыкший к шуму ветра, на долю секунды словно оглох от тишины. Первое, что он услышал, был странный звук: ффрр-к-шш-ш-шш! Он оглянулся: на тротуаре, грозно выгнув спину дугой, фырчал и пыжился маленький чёрный котёнок. Навстречу ему ленивой трусцой бежала большая рыжая дворняга. Собака пробежала мимо даже не взглянув на него, а воинственный котёнок как выгнул спину дугой, так и стоял, не умея разогнуться. Смеясь, Слава присел на корточки, погладил его по окаменевшей от страха спине. Котёнок глянул на него огромными изумрудными глазами с такой тоскою, что Слава взял и водрузил его рядом со щенком. «Тихо, — щелкнул он легонько по носу недовольного щенка, — и как я с вами к людям ввалюсь? Ну, будь, что будет!»