Вацлав Михальский - Мир тесен

«Чем целый час ожидать автобус, лучше попробовать добраться на попутках», — решил Слава. Через пять минут он сидел на лавочке в кузове трехтонки и, подставив лицо влажному гетру, трясся вместе с другими пассажирами навстречу иссиня-чёрным беспросветным тучам. Рабочий поселок с его ранними огнями отодвигался всё дальше. Машина выбралась на трассу, и ветер загудел в ушах.

Напротив Славы, прижавшись друг к другу, сидели под огромным брезентовым плащом молодожены, чем-то неуловимо похожие друг на друга. Она жадно курила длинную сигарету с фильтром, её маленькие тёмные глаза на мулатском лице щурились в остренькие щёлки. Сидевшие в кузове аварки равнодушно и брезгливо глядели, как она выпускает дым изо рта и из носа.

— Дождём нас провожает! — крикнула она, прижавшись к его высокому худому плечу, поцеловала в розовеющую в потёмках шею и зашептала о чем-то скороговоркой.

— Не бойся, — долетал до Славы его уверенный голос. — Я всегда прямо к поезду подъезжаю, и всегда билеты бывают. Достанем, не волнуйся.

У ног Славы стоял их большой чемодан и две кошёлки. Чемодан мешал Славе разогнуть ноги. «Бегут со стройки», — позавидовав их плащу, неприязненно подумал Слава и улыбнулся, перехватив блеснувшую в полутьме улыбку молоденькой аварки.

Остро пахнуло свежевзрытой землею, грохнул близкий гром, и пошёл сильный, светящийся в полутьме дождь. Аварки подняли над головами пустые плетёные корзины — они ездили в посёлок торговать фруктами и овощами. Крупные капли застрекотали по корзинам.

Молоденькая аварка смело улыбалась Славе, — поля корзины скрывали её от односельчанок. Чтобы не выдавать её, он тоже прикрылся воротом плаща и улыбался в ответ. В свисте полынного ветра, в белых струях дождя, в рёве мотора, берущего подъём, между Славой и этой аульской девочкой занимался тайный, трепетный огонек сочувствия. Глядя на ее тонкие руки, нежный рисунок груди под широким платьем, на расплывающееся в темноте невинно-хитроумное личико с большими, стерегущими мир глазами, он чувствовал себя на краю пропасти и желал сорваться.

Дождь становился все гуще. «Как хорошо, что я надел плащ», — подумал Слава. Тонкий югославский плащ промок насквозь, и по левому боку Славы катились обильные струи воды, но он не замечал их до тех пор, пока худая старуха с серебряными монетами на шее не отвлекла девочку каким-то разговором. Девочка повернулась спиной к Славе и принялась что-то рассказывать на гортанном аварском языке. Видно она была из бедовых, талантливых балагурок — её слова перемежались всплесками хохота. После одной, наверно, особенно удачной остроты, девочка стрельнула взглядом на Славу. Но он стремительно отвернулся, не в силах простить ей предательства, весь ещё во власти горячего, радостного чувства их недавней симпатии.

«Такая из-за красного словца не пожалеет ни мать, ни отца» — с обидой подумал Слава, замечая, как намокли его брюки и неприятно холодит колени встречный ветер.

Огромные, словно баллистические ракеты, пронеслись один за другим встречные цементовозы, — там, в поселке, на большой стройке, конец месяца, а, главное, ждут комиссию из Москвы.

«Все чего-то ждут, — подумал Слава, — все на что-то надеются: начальство стройки — на то, что удастся подогнать хвосты до приезда комиссии; молодожёны, сидящие напротив — на то, что где-то на новом месте им будет лучше; аварки с плетёными корзинами над головами тоже имеют свою отдельную жизнь, свои надежды и радость. А мне можно надеяться, что не придётся особенно долго торчать на перекрёстке…»

Дождь вдруг ослабел и скоро совсем прекратился. Они выехали из зоны чёрных туч, впереди, по левую руку, замерцали редкие огни аула.

— Стучи! — попросили аварки.

Слава стукнул кулаком по мокрой кабине. Машина остановилась. Аварки долго вынимали из чулок деньги. У молоденькой монеты со звоном покатились по асфальту. Шофёр засмеялся, махнул рукой, дескать, — прощаю! — и рванул машину с места.

— Дай тебе бог хорошую жену! — совсем без акцента вдруг крикнула молоденькая аварка и помахала рукой — то ли шофёру, то ли Славе. Машина набрала скорость и фигурки на шоссе пропали из виду.

«Вот это и есть моя жизнь, — неожиданно подумал Слава, глядя на прижавшихся друг к другу остроносых беглецов-молодожёнов, на чёрные, слившиеся с небом, горы, на ртутный блеск мокрого шоссе. — Вот это и есть моя жизнь — другой не будет. И все эти люди, и дождь, и мокрая кабина, и мой стук кулаком по ней — теперь навсегда стали частью моей жизни. И всё с каждым мгновением уходит… — Как дыхание ветра на своём лице, почувствовал Слава движение времени. Это острое чувство захватило его, болью сжало сердце. — Невозвратная жизнь… Как всё летит и как навсегда остаётся… Эта Лариска из столовой без конца попадается мне на глаза.

Красивая, сильная, но совсем темнота. Ни грамма интеллекта. Она приехала на стройку с мечтою встретить «чоловика». Какие у неё зубы! Я никогда таких не видел — истинно жемчужные. Саша-французска. Ну почему Алимов познакомился с ней раньше меня? Я всегда опаздываю. Хорошая девочка. Умная. Нежная. Мне такие не встречаются. Я невезучий. А между тем, почему бы им не любить меня? И той же Лариске, и Саше, и Люсе? Они просто не знают меня, совсем не знают. Если бы они меня знали… Почему даже в хороших книгах всё проще и красивее, чем в жизни? Почему любовь — добровольное рабство? Почему всё так обидно устроено? Когда-то мама сказала, что семейная жизнь — это цепь компромиссов. А может быть, и вся жизнь вообще — цепь компромиссов?»

Вот и перекрёсток.

Слава стукнул по кабине. Машина остановилась. Он спрыгнул нечаянно в лужу, выругался, сунул в окошко мягкую потрёпанную рублёвку и остался один на широком чёрном шоссе. Грузовик с молодожёнами свернул к золотистой полосе огней маленькой станции, к поезду, который должен увезти беглецов в известные им радостные края. Слава вспомнил, что маленький Боря влетел той ночью к ним в купе, когда поезд проходил именно эту станцию.

Он снял мокрый плащ. Было душно, и теплое небо, и теплая земля словно хотели обласкать путников. Славе оставалось ехать ещё семьдесят километров. Одна за другой проносились машины. Слава терпеливо голосовал. Наконец затормозил старенький автобус.

— До города? — спросил Слава.

— Давай, — кивнул черноволосый водитель.

Слава с удовольствием умостился на ободранном сиденье у открытого окошка. Впереди него, покачиваясь, дремал худой верзила в лоснящейся рубахе и зелёной фуражке с высокой тульей, рядом с ним сидел мальчик лет восьми. Когда шофер на минуту включил свет, Слава с удивлением отметил, что мальчик держит в руках буханку хлеба, завёрнутую в номер той областной газеты, где напечатан репортаж о митинге строителей — он узнал этот номер по фотографии звена Сени Лысцова.