Вацлав Михальский - Мир тесен

Отойдя со своими кружками в уголок, он поставил их на широкий барьер по-летнему пустующего гардероба. Без суеты, деловито, Василий Петрович разложил на газете вяленого чебачка, хлеб, поставил пиво. С любовью очистил рыбинку, чебачок оказался жирным, спинка его светилась, правда, был он чуточку излишне солоноват, но это если есть его просто так, без пива, а под пиво он был что надо! Очистив рыбинку, Василий Петрович вытянул из нагрудного внутреннего кармана пиджака «маленькую» и ласково дал ей под зад. Не торопясь отпил половину пива из первой кружки, потом вылил туда четвертинку, а тару благородно отдал уборщице, что тенью скользила между пьющими. Ерш получился отменный, щёки у Василия Петровича разгорелися!

— Год не пей! Два не пей! А уж после бани! — лукаво и счастливо подмигнул Василий Петрович толстому взъерошенному дядьке, прихлёбывающему пиво рядом с ним.

— После бани положено, — степенно подтвердил тот, вытирая белым выутюженным платком короткую пунцовую шею, — после бани и нищий пьёт!

На улицу Василий Петрович вышел в самом хорошем настроении. Светлые сиреневые сумерки уже размыли жесткие очертания типовых домов. Короткая широкая улица была пустынна, лишь впереди, на углу, сгрудились возле дерева мальчишки — свист, улюлюканье и хриплый собачий лай разносились оттуда далеко по посёлку. Издали Василию Петровичу не было понятно, в чём там дело, и он прибавил шагу. Подойдя ближе, Василий Петрович увидел, что большая пятнистая дворняга лает и мечется, поскуливая под деревом, а десяток уличных мальчишек трясёт дерево, свистит, орёт и кидает вверх мелкими камешками… а там, на дереве, сидит кошка.

«А чё, большой кобель, разорвёт он её, — обстоятельно всё оглядев, оценил Василий Петрович, — в один момент разорвёт!» Ещё постояв немного и посмотрев, как затравленно держится за ветку маленькая серая кошка, как она, беззащитная, грозно фыркает и раздувает шерсть дыбом, Василий Петрович свернул за угол в свой переулок.

— Дяденька! — схватила его за руку худенькая белокурая девочка. — Дяденька! Разгони их, дяденька! Это хорошая кошка, Мурка, я её знаю!

— Знаешь? — озадаченно спросил Василий Петрович, глядя на узкие, выступающие из сарафана плечики и тонкие длинные руки.

— Знаю, дяденька, я её давно знаю.

— Не плачь, не плачь! Если знаешь, то чего ж, то конечно, давно бы сказала. — И с этими словами Василий Петрович впритруску побежал назад, к дереву.

— А ну, кончай! А ну, уматывай! — тонко закричал он, набегая на мальчишек и размахивая над головой сеткой с грязным бельём.

От неожиданости мальчишки разбежались в разные стороны. Но пёс был, видно, постарше их, он зарычал на Василия Петровича, ощерился и, кинувшись ему под ноги, рванул его левую брючину и отскочил для нового захода.

— Я те укусю! Я те укусю! — бросился в контратаку Василий Петрович и хлопнул пса по морде сеткой с бельём. Раз! Ещё раз! Ещё! Пёс дрогнул и побежал, а Василий Петрович, размахивая сеткой и приговаривая: — Я те укусю! Я те дам! — преследовал его до тех пор, пока перепуганный пёс не шмыгнул в первый попавшийся проход между домами.

Когда Василий Петрович вернулся к дереву, кошки уже не было и девочки не было, и мальчишки куда-то делись. Сердце Василия Петровича стучало громко и наполненно. Он почувствовал вдруг в себе столько силы и мужества, что ему стало жаль, что всё так легко обошлось и так быстро кончилось. Василий Петрович потрогал шершавый ствол акации, на котором недавно сидела кошка, поглядел вверх на ветки, среди которых скользил молодой сверкающий месяц, вздохнул глубоко, расправил плечи и во второй раз свернул в свой родной переулок. Шагая по родному переулку, известному до каждой выщербины, до каждой травинки, проколовшей асфальт тротуара, он ощущал себя большим и статным. Какие-то давным-давно забытые чувства так распирали его грудь, что он даже протрезвел. Ему почему-то вдруг вспомнилось, как ловок он был, когда служил действительную в армии.

«Эх, как я на турнике выделывал, а! А ходил, а! Лучший строевик во всей роте кто был? Еремеев! И из офицеров так никто не ходил. Печатал, а не ходил!»

Василий Петрович оглянулся по сторонам и, довольный пустым переулком, вынес грудь вперед, откинулся в корпусе и… перешёл на строевой шаг.

Ать! Два! Три! Ать! Два! Три!

Парадный барабан бил чётко, чётко, чётко! Дышала праздничная медь! Василия Петровича несло, несло, несло! Как будто крылья выросли за его спиной. Упоение настолько овладело его душой и телом, что он был готов шагать так, смотровым летящим шагом, долго-долго… но, к сожалению, неловко ударился об угол дома.

Василий Петрович огляделся по сторонам. Дом, в котором он жил, остался позади. Постояв немножко, потоптавшись на одном месте, Василий Петрович махнул рукой и зашагал вперед по улице, в степь. Степь была близко, она начиналась сразу же за домами, ещё шесть-семь лет тому назад степь простиралась и там, где сейчас был обжитый посёлок. Оглянувшись на одинаковые высокие коробки домов, на цветные огни в окнах, Василий Петрович тихо засмеялся сам не зная чему, вынул из кармана пачку «Памира», закурил сигаретку и лёгким размашистым шагом пошёл дальше в степь. Сумерки опустились на землю, вечерняя заря потухла, но узкая светло-лимонная полоса ещё лежала на западе между землёй и небом. Маленький ласковый ветер доносил навстречу Василию Петровичу освежающий, удивительный, ни с чем не сравнимый, щемящий душу запах полыни, тончайший аромат розового горошка, медовые, напоенные солнцем, запахи кашки и колокольчиков.

Сквозь табачный дым эти запахи не сразу пробились к Василию Петровичу, а когда он уловил их, то отбросил сигарету и стал дышать; сначала он дышал робко, а потом всё полнее и полнее, всей грудью. Медленно шёл он по степи, без дороги, один на один с полынью и колокольчиками, розовым горошком, медовой кашкой и высокими, тревожно чернеющими кустами татарника. Далеко от речки долетал звонкоголосый хор лягушек, небо наливалось ровной синью, ещё одинокая, мерцала вечерняя звезда, тихо дул ветер, светло-лимонная полоска на западе делалась всё тоньше и тоньше и скоро её совсем не стало.

Незаметно Василий Петрович отошёл от посёлка километра на два, вышел на берег узкой, заросшей тиною речки. Подложив под себя сетку с бельём, он уселся на бережку. С удивлением глядел Василий Петрович в тёмную, медленную, с детства добрую к нему воду этой речки, по которой золотыми листьями плыли первые звёзды, с удивлением слушал он песни лягушек, с удивлением вдыхал всей своей ещё не старой, но насквозь прокуренной грудью воздух вечерней степи.

«Так. Вот так-так! Как кошка на дереве!» — думал Василий Петрович. Если бы кто-нибудь взялся расшифровать эти его нескладные мысли, то получилось бы примерно следующее: «Так… Сколько же лет я здесь не был? Как же я жил, не поднимая головы к небу? Без речки, без цветов, без ничего. Вот так-так! А я же ещё молодой, и Лида молодая, и нам еще долго жить, и степь со всеми цветами, со звёздами, с речкой — всё рядом. И как же это получилось что стал ты такой затурканый, Вася, как кошка на дереве?! Так. Вот так-так!»