Вацлав Михальский - Мир тесен

Долго сидел он над речкой, потом поднялся и не спеша зашагал к сверкающему разливу огней своего посёлка. По дороге он время от времени наклонялся и срывал то веточку полыни, то колокольчик, то розовый горошек или ярко белеющую в ночи ромашку.

«А с Лидой я поговорю, что это за привычка орать на меня при детях!» — подумал Василий Петрович, поднимаясь по обкрошившимся ступенькам лестницы к себе, на третий этаж. Смело утопил кнопку звонка на двери в свою квартиру.

— Ты чего, или взбесился, что так звонишь! — встретила его жена. — А, уже! Уже, да! А ну, дыхни!

Василий Петрович поглядел своей жене прямо в глаза, потом чуть отодвинул её твердой левой рукой, а правую, в которой был букет степных цветов, гордо выбросил вперёд:

— На, мать, держи!

Лида растерянно взяла цветы, не соображая, зачем они ей, почему? А Василий Петрович, больше не говоря ни слова, прошёл в комнату.

Десять лет они жили вместе, но никогда Лида не видела его таким, даже в молодости… и эти цветы… никогда в жизни не приносил он ей цветов.

— Есть будешь? — спросила она, неуверено входя следом за ним в комнату, всё еще держа в руках букет.

— Наливай, — сказал Василий Петрович твёрдо и отвернулся от жены. — Ну, как дела, огольцы! — потрепал он по щекам Кольку и Серёжку, игравших на зелёной диван-кровати пластмассовыми солдатиками. Сережка и Колька ничего ему не ответили, но посмотрели на него несколько недоумённо.

— Я налила!

— Сегодня не на кухне. Сегодня суббота, — сказал Василий Петрович, — застилай здесь, в комнате.

Лида передёрнула полными плечами, но молча достала из шифоньера чистую льняную скатерть и накрыла на стол в комнате.

— Сережка, Колька! А ну руки мыть перед обедом! — приказал Василий Петрович. Но мальчишки, по всегдашней своей привычке, и ухом не повели.

— Отец говорит, или не слышите! — строго прикрикнула на сыновей Лида и, быстро сняв их обоих с диван-кровати, повела в ванную.

За ужином вся семья сидела чинно. Лида старалась не смотреть в глаза мужу, потому что они у него и сейчас были такие же неизвестные ей, такие же строгие и ясные, как тогда, когда он только что вошёл в коридор с улицы. Она не могла привыкнуть к этим новым глазам и вообще ко всему его переменившемуся облику, он даже ложку теперь держал не так, как раньше, и ел как-то по-другому, как-то осанисто и степенно.

— Тебе киселя или чаю? — томимая молчанием, стараясь понять, пьяный он или трезвый, спросила Лида у мужа, подавая после второго детям кисель.

— Ты же знаешь, что я кисель не люблю, — глядя ей в глаза, спокойно отвечал Василий Петрович.

— Я чай поставлю, — поспешила Лида на кухню.

Зажигая газовую плитку и ставя на неё коричневый чайник, Лида мельком взглянула в зеркало, висевшее на кухне, и неожиданно для себя улыбнулась своему вдруг помолодевшему лицу.

Она любила кисель гораздо больше чая, но сегодня пила чай вместе с мужем.

Когда они поужинали, было десять пасов вечера.

— Спасибо, мать! — сказал Василий Петрович, подымаясь из-за стола.

— Спасибо, — необычайно вежливо пролепетали Серёжка и Колька.

— На здоровье! — чуть покраснев, ответила всем троим Лида.

— Пора спать! — сказал Василий Петрович, — завтра вставать рано.

Лида хотела было спросить, зачем завтра вставать рано, если воскресный день, но не решилась почему-то, опять как-то сробела.

Пока жена мыла на кухне посуду. Василий Петрович уложил сыновей, погасил свет, разделся и было лёг на широкую кровать, но потом встал, прошлёпал босыми ногами к туалетному столику, взял будильник и завёл его на пять часов утра.

Лида не приходила долго, было слышно, как шумит в ванной душ, под этот шум Василий Петрович и задремал.

Проснулся он от того, что почувствовал, что жена лежит рядом. Поглядев в распахнутое окно на зелёные звёзды, Василий Петрович обнял жену за большие мягкие плечи, властно повернул к себе и, взяв её голову обеими руками, крепко и сильно поцеловал её в губы. Лида быстро повернулась к нему спиной и лежала так долго, отвыкшая от мужниных ласк, дыханье у неё захватило и сердце забилось гулко-гулко.

Василий Петрович обнял голову жены, щёки у Лиды были мокрые от слёз. Василий Петрович потянул к себе её голову, Лида не противилась, повернулась к мужу. Он поцеловал её, крепко-крепко в губы, еще крепче, чем в первый раз, и тогда она заплакала громко. Она плакала долго, припав к его, казалось, сильной груди.

Он не мешал ей плакать и только нежно и уверенно гладил её шершавой ладонью, гладил как маленькую девочку, как жену, которую он не знал и не видел много лет.

— Вась! Ва-а-ся! А ку-у-да мы завтра пойдём? — всхлипывая спросила Лида.

— За раками! — отвечал Василий Петрович уверенно. — Все пойдём: ты, я, пацаны. Все пойдём. На речку. Раков ловить будем!

Семнадцатилетний человек, Димка Корин, шагал калёным крымским просёлком. Его босые ноги ступали весело, горячая пыль продавливалась между пальцами, след печатался молодой, чёткий. В левой руке Димка нёс сандалии из свиной кожи, в правой держал крепкую палку, которой хлестал по обочинным травам. Ему доставляло непонятное удовольствие рассекать лопушистые подорожники, видеть, как опадает с них красноватый окал пыли, как зелёным сверканьем искрится на солнце сочная мякоть рассечённого листа.

— Сладок хмель любви, трудно человеку удержать груз собственных желаний, — вслух изрекал Димка. — Говорят, что старики мудрые. Нет, они просто забыли вкус поцелуев любимых женщин… (Димка его еще не знал). Сил у стариков хватает лишь на то, чтобы ходить по земле да поучать. А самая большая на земле мудрость — молодость! Да, молодость! — Со всего маха он стеганул палкой по телеграфному столбу.

— У-у-у-а-ага… — дрожко отозвались разморённые зноем провода.

Димка погладил правый карман, накрепко зашитый суровой ниткой. Там была тетрадь: сорок восемь листов в мягком переплёте.

Горячий воздух дрожал над степью, и было видно, как колышутся его прозрачные волокна. Словно посыпанные солью, белёсые травы молчали.

«И кузнецы не куют, — подумал Димка, — так рано, а они устали. Эх! Кузнецы!» — И все высокие изречения, которые бросал он в степь, отступили, осталась мысль, простая, тревожная: «Что он скажет?»

Может быть, он скажет: «Вы, молодой человек, великий поэт! Я знал, что он должен прийти в середине века, я это предчувствовал. Люди изголодались по истинной поэзии, а ваши стихи бессмертны, они завоюют мир!» И тогда, тогда все родственники примолкнут и не будут орать, что он, Димка, лентяй, лоботряс, мучитель. И мать перестанет плакать и заставлять держать экзамен в рыбный техникум.

Размыслясь так честолюбиво, Димка сбивал палкой поклончивые головки медовой кашки, темно-розовый горошек, оставляя за собой мёртвую борозду.