Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Когда Жан первый раз попал в ее новую женскую школу недалеко от Версаля, он вздрогнул и невольно прошептал: если исчезнет Пор-Рояль, он не сможет жить дальше.

Ментенон показала ему каждый уголок. Рассказала, что там преподают, посвятила в свой грандиозный план. Вокруг снуют, улыбаются, прыскают, хихикают маленькие девочки и девушки постарше; и чем дальше, тем яснее видятся Жану за этими стайками хрупкие девичьи фигурки, которые он столько раз видел, стоя у лестницы в сотню ступенек, и чьи тени постоянно стоят между ним и его пятью дочерьми. Под конец, устав от бесконечной болтовни юных провинциалок, он помрачнел.

— Мы учим их говорить на правильном французском языке, — сказала Ментенон. — Для этого мне нужна помощь величайшего поэта. Я хочу, чтобы мои воспитанницы могли читать и петь священные тексты, и хочу, чтобы вы сочинили для них какую-нибудь… вещь в стихах.

— Но я теперь историк короля.

— Лишь потому, что вы поэт.

— Я больше не пишу стихов.

— Поэт, вам ли не знать, остается поэтом всю жизнь и даже после смерти. Но только смотрите — никакой любви для наших девушек. Писание и ничего кроме Писания!

В завершение она представила Жану несколько лучших учениц, в том числе тех, что играли его «Ифигению»; они так низко приседают, приветствуя его, что чуть не падают. Они играли «Ифигению», тогда как его собственные дети слыхом о ней не слыхивали.

На обратном пути он не может дышать. Честь, которой его удостоили, льстивые похвалы — все это ничего не значит. Мало того что он должен вернуться к поэзии по принуждению, ему еще придется отдалиться от короля. На какое-то время забыть о трапезах в Марли, куда допущены лишь те, кого позвал сам государь; лишиться этого счастливейшего мига, когда король в числе других избранников назовет его имя. Какую-нибудь вещь в стихах… Никола в письмах предостерегает друга от такой расплывчатости. Но Жан смело решил положиться на интуицию, надеясь, что ему удастся выпростать из этого тумана нечто новое, доселе небывалое. Да и какой у него выбор? Через несколько дней Ментенон опять подступает к нему. Неужели ему не наскучила хроника, не надоело вести перечень событий, бесспорно важных, но не примечательных ничем, кроме того, что они совершились. Жан молча улыбается, хотя ему хотелось бы ответить: вовсе нет, не надоело, хроника королевских деяний приносит почет, а кроме того, она служит ему источником отдохновения. Вот уже девять лет он неизменно, каждый день охотно окунается в эту работу, незатейливую, как семейные дела или сбор доходов от имений.

— Я заметила, — продолжает она, — что в описании лет, предшествующих вашей новой должности, вы не упоминаете о своих пьесах. Вот, например, год 1672-й, и ни слова о «Баязете»! Возможно ли так забывать о себе? Вот я и дам вам случай вспомнить, кто вы такой!

— Мадам, вам, как и мне, известно, как благотворно забвение.

И снова он увидел, как дернулась ее губа.

Сюжет «Эсфири» Жан выбрал очень быстро, но план продвигается туго, он не спит по ночам, сидит, часами глядя в пустоту, пока в глазах не замелькают мушки. Вечер, другой, он терпеливо дожидается, потом встает и запирается в рабочем кабинете. Чтобы выплеснуть первые слова и услышать, как они звучат, ему нужна ширь ночного безмолвия. Он заново разминает мускулы, разматывает нити былых привычек. В нем нарастает, разгорается голод, разъяренный за долгие годы поста, — тот, что, казалось, был укрощен, стреножен, похоронен. На домочадцев, выходя из кабинета, он смотрит как на съежившиеся вдали, покинутые горы, куда его не тянет возвращаться. И даже Катрин, когда она о чем-то спрашивает, отвечает раздраженно.

Каждую срифмованную сцену он показывает Ментенон. А та все понуждает его писать проще. Чтобы девочки могли с первого раза понять его стихи. Он повинуется беспрекословно и даже не пытаясь возразить — дескать, стихи его не для того написаны, чтобы их понимали с первого раза. Это вторая молодость, — клянется он Никола. В пассажах для пения он волен сокращать размер. Прежде он никогда не решался на строчки из семи, пяти, а то и четырех слогов. Ментенон одобряет — Господь в Писании изъясняется кратко, бегло, легко, периоды и длинные полустишья здесь неуместны. Она в восторге: получается возвышенно и просто. А еще музыка, она даст ангельские крылья хрупким девичьим голосам. Однако, несмотря на восхищение заказчицы, Жан временами сам пугается. Ему милее старый, прочный, испытанный каркас трагедии, чем та невиданная, разнородная химера, которую он должен, по ее приказу, породить.

В день первого представления король стоит в дверях и лично проверяет приглашенных по списку, преграждая каждому дорогу тростью. «Смеху подобно!» — шепчет Жан. Никола объясняет: «Король воюет на столько фронтов, что, может быть, спектакль для него — очередная крепость. И вообще, когда воюешь и воюешь, а казна опустошается, то эти девочки — любовь, молитвы, слезы — отдохновение души».

Жан костенеет. Он готов стерпеть насмешки над своим творением, но не над тем, что делает король. С годами для него почти стерлось расстояние между ним и монархом, и вот теперь, когда король встречает зрителей как автор пьесы, Жану хочется думать, что в своем заблуждении он не одинок. И он невольно прошептал, что не сможет жить дальше, исчезни вдруг король.

«Эсфирь» имеет громкий успех. Король каждый вечер осыпает его похвалами, Ментенон полна гордости, отбирает придворных и не позволяет публичных представлений. Спектакли идут в помещении школы, для двух сотен зрителей, тогда как желающих тысячи. Вот это возвращение — под гром фанфар! — твердят ему со всех сторон, но сам он о своей «Эсфири» говорить почему-то не может. Все, что действительно принадлежит ему, сводится к его должности, его служебным делам, его имуществу, его семье. Не потому ли, перечитывая пьесу, он находит ее пресной? Стихи легко понять, они текут — прозрачная водица. Надо слушать их с музыкой, — уговаривает он сам себя, но как-то не слишком успешно.

Дортуары и аллеи парка охвачены безумием. Увлеченные им, воспитанницы говорят стихами. Ментенон начала опасаться за их добродетель. Как бы их рвение не превратилось в страсть. В следующий раз надо надежнее предохранить их от соблазнов сцены и поэзии, чтоб этот хмель не бросался им в головы. Жан сделал вид, что не услышал, а повторять она не стала, догадываясь, что он видел, как снова дернулась ее губа.

Тетушка тоже опасается, как бы обитель не превратилась в вертеп и в молодые души не проникли семена порока. При слове «молодые» лицо ее окостенело, Жан понял: «молодость» представляется ей чем-то призрачным, позабытым, она давно окружена старухами-монахинями, и будущее для нее — всего лишь булавочная головка в море тьмы. Кому, как не ему, известно, говорит он в ответ, что наша душа состоит из различных извилин, куда так легко внедрить любую причуду; сначала слабенькая, как былинка, она там разрастется и заполонит собою все. Крупица ржавчины грязнит невинность, и он сам был бы рад поместить своих дочерей под защитный колпак, чтобы ничто их не смутило, не испортило, чтобы ни искры похоти, способной разгореться в пагубную страсть, в них не могло проникнуть, чтоб они были как святые. Агнесса прерывает его покаянные речи и хвалит за то, как ярко в его пьесе показаны гонения. Впервые за много лет глаза ее блестят от радости.