Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Король, как говорят, весьма ослаб после осады Намюра, истощенный лишениями и болезнью, а Жан, напротив, бодр и полон сил. Доходы его, благодаря новому титулу, возросли, а вместе с ними разрастается жизненное пространство. Кончилось проклятие — у него перестали рождаться дочери, и через четырнадцать лет после первого родился второй сын, ему в свое время понадобятся новые земли, на это у Жана пока еще нет средств, но он изыщет их. Он вездесущ, он исполняет все свои обязанности. Никому не уступает место при особе государя и требует, чтобы по смерти предыдущего королевского архивариуса архивы хранились у него. Несколько часов подряд под носом у него сновали люди. Когда же все ушли, он стал горделиво прохаживаться по своему кабинету перед национальным достоянием — кипами документов.

В Версале он, в числе трех десятков дворян, избранных из тысяч царедворцев, присутствует при утреннем туалете короля и при его разувании. Из этих трех десятков только четверо наделены привилегией первыми переступать порог спальни: это личный хирург короля, два военных советника и он, Жан Расин. Когда же входят остальные двое, Жан и хирург выступают вперед: если хирург печется о здоровье государя, ощупывая его тело, то Жан печется о неощутимой, но жизненно необходимой для организма монарха системе снабжения славой и ее главном инструменте, языке. Король его всегда о чем-то спросит: как правильно сказать — будь то латынь или французский, что почитать — особенно в те дни, когда он нездоров и не встает с постели. Жан любит отвечать вполголоса, почти что шепотом, свивать слова в тугую бечеву, которая в наполненном ночными запахами спертом воздухе спальни, еще не освеженном ароматом флердоранжа, протянется между их лицами, став прочной драгоценной связью. Такая тесная близость ничему не вредит, даже наоборот. Когда мы видим, как наши кумиры плюются или поглощают пищу, восхищение наше не только не идет на убыль, но лишь возрастает, ведь это показатель их принадлежности одновременно двум мирам, двум метафизическим сущностям: божественной и человеческой, и эта чудная амбивалентность возвышает их.

Вскоре король сделал придворную должность Жана потомственной, передающейся, как в знатнейших семействах, старшему сыну от отца, и тогда Жан стал мечтать о простейшей вещи — непротокольной, непожалованной встрече с королем наедине, без свидетелей, без Ментенон и без слуг. Король предложит ему сесть. Глаза их встретятся, и Жана обожжет, а государь не поведет и бровью.

— Ну, сударь? — скажет он.

А Жан не найдет что ответить, он хотел одного: быть тут, смотреть и знать, что смотрят на него, слышать, как смешиваются два дыхания, поочередно втягивая общий воздух, видеть, как поднимаются и оседают в нем пылинки. Король, как ни странно, проявит терпение. И они будут молча сидеть, друг против друга, тихо улыбаясь. Король, мечталось Жану, ни о чем его не спросит и не станет торопить. Или, прервав молчание, попросит почитать из «Береники».

Жан согласится, тем более что вот теперь, через двадцать пять лет, его опять понукают отречься от этой героини, якобы самой грешной. Но он не может. И его не заставят ни вера, ни риск повредить репутации, — нет, наотрез. Желая погасить скандал, Ментенон поручает ему сочинить духовные песни для ее воспитанниц. Для Жана это повод подступиться к кардинальному вопросу христианства, — вопросу о природе зла, на этот раз без всякого иносказания, словно рассматривая кость, лишенную плоти. Часами он корпит над строфами, переставляя стихи, разбавляя восьмисложные строчки одиннадцатисложником, но все это такие пустяки. Это занятие похоже на вязание, Жан вспоминает старого Амона и охотно отвлекается, чтобы поговорить то с сыном, то со стряпчим. Как не хватает вымысла, величия и блеска, как плоски по сравнению с героями марионетки-аллегории, их псевдоимена. «Театр, — пишет он Никола, — придает остроту нашей жизни, как ничто другое, а менее всего — молитва».

Ментенон его работа привела в восторг. Теперь никто не усомнится в праведности Жана. По слухам, королевская чета частенько коротает вечера под звуки его «Песен», король, снедаемый недугом, находит в них отдохновение, — но Жану все мерещится, как дергает губой его супруга, услышав строчку: «Во мне уживаются двое».

В Пор-Рояль привезли сердце Арно. Его набальзамировали в Брюсселе и отправили в Париж в сердцевидном же серебряном футляре. Король разгневается, если Жан туда поедет. Ему известно: несмотря на все учтивые манеры и слова, всех, даже самых защищенных, больно ранит, когда их предают или хотя бы им кого-нибудь предпочитают. Он бы и сам был уязвлен, избери вдруг король в придворные поэты не его, а кого-то другого, но все-таки решает ехать.

Впервые Жан переступил порог малой церкви. Его заметили, на него смотрят, кивком благодарят за то, что он пришел, он же не сводит глаз с невидимого под холстами сердца. Угадывает, будто прозревая насквозь, синеватые клапаны, блестящий шишковатый ком, как в давнишних рассказах Амона. «Увидеть бьющееся сердце — это чудо, — говаривал он. — Это значит увидеть вблизи тот импульс, что Господь вдохнул в материю, воплощение Его вселенской воли». В то время Жан не понимал, как можно видеть сердце бьющимся, сама эта возможность ему уже казалась чудом. Во время церемонии он не жалел, что прибыл в Пор-Рояль, не жалел и потом, когда пошел проведать тетушку. Она завела речь о близкой смерти, произнесла это слово, не опуская глаз. И Жан, стоявший у стены, не мог ответить, как обычно, что замолвит слово королю. Она сама ему сказала: «Теперь уж некому и нечего замолвить, а надобно лишь укрепиться перед встречей со смертью», — сказала медленно, раздельно, как бы желая, чтобы эта сцена отложилась в памяти племянника. Жан вдруг заметил, как торжественно застыла тщедушная фигурка тетки, и кивнул. Она смущенно замолчала, перевела дыхание и принялась расспрашивать его, как поживают семеро его детей. Но когда Жан собрался уходить, заговорила об Арно, о том что он, возможно, и спасется, невзирая на пристрастие, которое питал до самого конца.

— Какое пристрастие?

— Помилуйте, вы сами знаете…

Целью этих расплывчатых слов было немного задержать его, чтобы он не ушел слишком быстро. А Жан в эту минуту подумал, что внутри его не два, а три или четыре человека, так же как и в Арно, усердном затворнике и неутомимом переводчике Еврипида. В каждом из нас целое множество людей. Чему воспротивится эта толпа? Напоследок он спрашивает аббатису, что станется с сердцем Арно. Его похоронят? Где, кроме Пор-Рояля, видано, чтобы так погребали тела? Любовь и медицина это одобряют, но кто решится на такое варварство? Ему оно, однако, дорого, не меньше чем осины и самшит в старинном парке. Не думать больше. Очень медленно он поднимается по ста ступеням, утопая во мху и ногами и мыслями.