Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Король обрушил на него свою немилость. Велел сказать, что больше не желает его видеть в своих апартаментах. Жан всегда думал, что не вынесет опалы и умрет, тысячу раз на дню он представлял себе, как это будет, но все-таки остался жив. Слова тетушки роятся у него в ушах и придают повороту судьбы новый смысл: возвращения к давней закалке, замены неверной монаршей милости на глубинные корни. Если бы только он мог разогнать эту черную тучу, эту стаю стервятников, раздирающих в клочья тело без сердца, с тем чтобы еще пуще опорочить Пор-Рояль. Никогда прежде он не видывал такого исступления, такой лавины ненависти. Ему все снится по ночам лежащее на ложе сердце, точно готовая раскрыться, выплеснуться тайна. Наутро же оно рисуется ему холодным и немым. Он стал подолгу заниматься в кабинете со старшим сыном, много ему читает, показывает переводы, разбирает тексты древних авторов. Ловит себя на том, что повторяет сыну то, что когда-то внушали ему самому, бранит, когда тот недостаточно усерден. Когда однажды мальчик удивляется, почему у отца не слишком много книг, он машинально отвечает цитатой: «Non esse emacem, vectigal est». С разгона объясняет, что это слова Цицерона: лучший доход — поменьше тратить. Это совсем не скаредность, а величайший принцип, которому он следует в своем труде.

— В каком труде? В том, о котором вы нам никогда не говорите?

Жан отворачивается и прибавляет только, что эту фразу постоянно повторял Николь, его учитель. Сколько загадок… мальчик морщит лоб.

Больной и старый Пьер Николь живет в Париже. Жан посетил его однажды, дважды и стал приходить регулярно. Они заводят длинные беседы, прерываемые приступами старческого кашля, о разногласиях почти не говорят, а вспоминают Малую школу, ее задачи и принципы преподавания. Жан наслаждается обществом умнейшего человека, никогда не обольщавшегося иллюзиями; твердой рукой Николь срывает маски и покровы, добивается полной прозрачности, ищет, преследует истину с тем же азартом, что и лет тридцать назад.

А в промежутках между встречами Жан читает Николя с новой, давно забытой страстью. Никто лучше него не описал тонкую силу образов, проникающих в умы, заражающих их и подспудно, годами готовящих гибель души. На «гибели души» Жан останавливается. Язык учителя остался все таким же, каким он его помнит: размеренным и точным, а иногда он сам в цепочку рассуждений внезапно, будто невзначай вставляет образ, который действует, как хлыст, показывая все изъяны, язвы и нарывы. В этом контрасте эмоций и рассудка Жан узнает уже не столько старого учителя, сколько себя самого в ту пору, когда он писал трагедии и его слог благодаря александрийскому стиху так же естественно мгновенно переходил от света к тени, а образы вплетались в монологи, нисколько их не разрушая. Эти его стихи, не то что проза, даже изящнейшая, как у госпожи де Лафайет, всегда будут пронзать сердца людей. И все из-за образов. «Мои наставники, подобно факелам, всегда освещают мой ум», — подумал Жан и первый раз без гнева и стыда, с каким-то умиротворением обернулся на свои произведения. А в следующем разговоре Николь признался, что хотя был яростным противником его трагедий, но признает их высокую ценность.

— Хотел бы я их посмотреть, но… с широко закрытыми глазами.

Эти слова для Жана стали лучшим отпущением грехов. Нежнейшим из объятий, — он ждал его всю жизнь и унесет с собой в могилу.

В их горячих беседах у Жана рождается план: записать со слов Николя историю Пор-Рояля, поведать о его духовной сути. Он поделился этим замыслом с учителем, тот с воодушевлением его одобрил, они взялись за дело, но в ноябре Николя подкосила тяжкая болезнь. Жан в смятении. Он ходит к старику все чаще, просиживает у него все дольше, в ущерб всем остальным делам, семье и королевской службе. Стряхнув с пера хвалебные слова, он приступает к новой хронике. Перебирает факты, даты, отступает на десятки лет назад, подробно пересказывает то, чего не видел. Прошло несколько дней, и, несмотря на все лекарства и усилия врачей, больной впал в агонию. Жан чувствует себя виновным, что довел его до истощения. И в ночь его смерти плачет, как ребенок. Когда же умирает Лафонтен, он не роняет ни слезинки, но видит черный пылающий адский зев и в нем старого гуляку, скрывающего свою власяницу [80] Лафонтен умер 13 апреля 1695 года. Во время приготовлений к похоронам обнаружилось, что тело его истерзано власяницей, которую он носил уже давно. . Спустя еще два дня преставился Лансло. Мир Жана опустел всего за один год. Ему пятьдесят шесть лет, и не осталось больше никого из всех его учителей. Его сотрясают рыдания, гложет тоска, ум не может смириться и жаждет утешиться. Сочинение надписей на королевских медалях доставляет ему удовольствие, вызывает прилив энергии, напоминает молодые годы, когда он писал александрийским стихом. «Целительны и ритм, и сам процесс, — пишет он Буало, — поэзия дает успокоение, какого проза никогда не даст». Восторг от этих двустиший действует на него, как солнечный луч на металл. Любовь к себе всегда жила в нем и помогала преодолевать невзгоды, поможет и предстать пред Господом, когда придет его черед.

Дома Жан посвящает все время работе над секретной книгой, возвращается к юным затворницам Пор-Рояля. Постепенно осваивается в их кругу, слышит их разговоры. Описывает нравы, упования, печали. Подробно рисует портреты, охотно балансирует на грани хроники и романа. В сдержанно обличительном повествовании король выступает как гнетущая сила, вечно стремящаяся раздавить монастырь. Ни о своих наставниках, ни о годах учения Жан ничего не говорит, лишь о бедах, гонениях, тяготах, обрушившихся на монахинь, он опять на стороне несчастных женщин. Он пишет для Агнессы, за которую теперь не в силах заступиться, и — против короля. Пишет историю черной стороны его деяний одновременно с историей белой. И порицает короля с такой же страстью, с какой и превозносит. Две рукописи на его столе подобны двум враждующим зверям, и к каждому он чувствует почтение.

В один прекрасный день одна из дочерей, любимица, будто услышав тайный гимн, который он слагает в кабинете, вдруг просит разрешения поступить в Пор-Рояль. Сначала остается там недолго, потом подольше и объявляет, что готова принести монашеский обет. Жан счастлив. Но принимать послушниц монастырю запрещено, и вот он прилагает все усилия, пускает в ход все связи, чтоб отменить этот запрет, надеясь оживить обитель через дочь. Когда теперь он приезжает в Пор-Рояль, перед его глазами смыкаются два детства — начало и конец его жизни. Два лица в полутемной комнате свиданий: светлое, с сияющим взглядом — дочери и мрачное, но умиротворенное — тетушки. Расстояние между ними — как будто путь по небосводу какой-нибудь планеты или же созревание плода, вкусить который может только любовь к Богу, — единственная долговечная и не язвящая душу. Только такой любви желает он для своей дочери и всех ее сестер, вместо другой, которой он питал всех героинь своих трагедий, а те, как хищники, кидались на нее.